Артисты труппы

Артисты, занятые в спектаклях МХТ

ЕВДОКИЯ ГЕРМАНОВА: «Я, как пиранья, обгладываю каждую роль»

Светлана Полякова, Культура, 24.11.2005
Актриса Табакерки Евдокия ГЕРМАНОВА из разряда тех, «на кого ходят», даже если ее роль в спектакле совсем не главная. Каждое ее появление на сцене, так же как и эпизод в кино, вносит неожиданный ракурс в любой материал. Своеобразие внутреннего мира актрисы проецируется не только на профессию, но определяет драматургию ее биографии, в которой Дуся никогда не искала легких путей. Упорство, с которым она много лет подряд без тени сомнения поступала в актрисы, полная профессиональная отдача, с которой она работает над каждым своим эпизодом, поднимая планку намного выше кажущейся значимости роли; наконец, усыновление мальчика Коли — поступки предельно ответственные.

 — Дуся, вы знаете, что вы - великая актриса?

 — Это вопрос или утверждение? Не знаю… Что считать мерилом? То, что говорят люди? Я это ощущаю иначе. Вы можете мне не верить, но каждый день, выходя на улицу, я удивляюсь, когда меня узнают. И я рада, что успеваю за ночь забыть это ощущение, и назавтра удивляюсь снова. Иногда это внимание со стороны людей доходит до парадоксальности — когда, например, в храме узнавшие меня люди поворачиваются спиной к распятию и смотрят на тебя. Каким бы великим тебя ни воспринимали, но - жутковато! C другой стороны, была бы я великой, все режиссеры это чувствовали бы, активно эксплуатировали бы. А это далеко не так…

 — Раневскую, например, тоже не очень-то эксплуатировали…

 — Не единственное, но веское утешение. Вопрос о собственном величии — странный. Не знаю, что бы ответил на него, скажем, Смоктуновский. 

 — Думаю, что Смоктуновский ответил бы положительно. А если я спрошу: Дуся, вы знаете, какая вы актриса?

 — Нестабильная. Особенно раньше. Зависит только от собственной лени. Я знаю свои гениальные спектакли — по внутреннему движению, по степени воздействия на зрителя. Знаю, что могу воздействовать на зрителя на молекулярном уровне.

 — Вам нужен режиссер?

 — Мне нужен режиссер как творческий человек, зовущий меня в некое пространство, которое он хочет создать. Только вместе, на полном доверии друг к другу мы можем существовать в этом пространстве. Как только начинается давление — я ухожу. При этом на рациональном уровне я никогда не знаю, как играть. Какие-то общепринятые профессиональные ходы для меня — тайна. Улавливаю интуитивно, изнутри, само как-то происходит естественным образом. Мне понятна система Михаила Чехова, Станиславского я не понимаю и никогда не понимала. Мне ближе Норштейн, который из воздуха создает свои персонажи, вылепливает из запаха, из кончика пальца… Кстати, хотела бы сыграть Акакия Акакиевича, как у Норштейна: на уровне дыхания, на уровне темечка… Существо, которое если поднимется рука убить, то совсем уже докатились.

 — Вы начинали с пяти безуспешных попыток поступить в театральный. Откуда такая уверенность и самоотверженность в достижении столь призрачной цели?

 — Сегодня мне даже не верится, что это происходило со мной. Я до сих пор не понимаю, что мною двигало! Только знаю, что ничем другим в жизни не могла бы заниматься. В том смысле, что это было моим предназначением в жизненном раскладе, единственная для меня профессия, позволяющая сохранить внутри себя необходимую долю внутренней безответственности, внутреннего очарования, комфорта…

 — И что вы делали в ожидании. .?

 — Работала уборщицей, чтобы никто не запомнил моего лица. Для меня было ясно, что с парадного входа я войду в театр только актрисой! Было понятно, что я там буду делать и для чего мне там надо быть. Каждый год готовила новый репертуар для поступления, от Липочки до Жанны д'Арк: приемная комиссия от него просто шарахалась! На второй год поступления в Школу-студию МХАТа пошла к Радомысленскому, чтобы взял вольнослушательницей. В коридоре сидел мой отец, потерявший ногу на войне, — пришел за меня просить. Я, конечно: «Уходи!» Вошла в кабинет, получила отказ. «Знаю, — говорю, — кого вы берете! Своих!» В промежутках между поступлениями играла в самодеятельном театре «мейерхольдовского» типа, организованном Александром Демидовым при журнале «Театр». Однажды Татьяна Васильевна Доронина увидела меня в роли Тантажиля и предложила помочь мне подготовить для поступления роль Неточки. Я помню, как пришла к ней в гримерную, меня буквально парализовало от важности момента, да еще Татьяна Васильевна, попросив меня что-то показать, молвила: «Девочка, ну что же вы такая беспомощная?» Больше я не пришла. Она, как мне говорили, пыталась потом узнать, куда я пропала, но мне было ясно, что это — не мое. Хотя ее как раз я считаю великой.

 — А каким образом вы успели поработать на Таганке?

 — Любимов пригласил меня в театр, увидев в «самодеятельном» спектакле в роли Бенволио. Хотел ставить со мной «Антигону». Но период в театре был для меня неподходящим — кульминационный закат Таганки, талантливые «конвульсии». Я как-то ни с кем не дружила. Единственная роль, которую пришлось сыграть, — дочка героя Смехова (я и сегодня называю его «папа Веня») в спектакле «Час пик»; меня ввели за 20 минут до спектакля. Мне потом объяснили, что надо было с кем-то там дружить, дарить конфеты… Это было в 79-м, за год до смерти Высоцкого. Я тогда не разбиралась в ситуации, но на уровне интуиции мне казалось, что в театре Высоцкий был изгоем. Чувствовалось мироощущение одиночки, отдельная территория. На эту территорию никто не покушался, хотя слюнки текли… Тогда я не понимала: как же он, такой великий, и один?!

 — Результатом шестилетних попыток стало поступление к самому Табакову! Вы сегодня как-то оцениваете целесообразность периода неудач?

 — В свои 45 лет я уже имею право говорить (хотя, может быть, это богохульство), что мне дается то, к чему я стремилась, но тогда, когда я к этому готова. Самые темные часы — перед рассветом, когда ты уже на грани впадания в грех отчаяния. Отчаяние — самый тяжкий грех, потому что нарушается сама вертикаль веры. Если удержаться, наступает вдруг очень краткий, открытый момент, когда «зашлакованность» уходит и ты готов услышать, понять, принять и получить… Изучать, постигать такие вещи — моя профессия. Главное — не то, что ты получаешь, а то, как ты выстраданное и полученное используешь. Иначе — в чем духовный труд? На самом деле я настолько устала от этого опыта…

 — Часто ли возникает ощущение сделанной ошибки и часто ли ошибки можно исправить?

 — Если мы говорим о «территории» работы, то практически в каждой работе уже на стадии выбора, «зачатия», неизбежно наступает момент, когда мне становится ясно, что самая моя большая ошибка — выбор профессии: такое гипертрофированное отторжение себя от профессии, желание уйти… С моим гуттаперчевым (как мне кажется) актерским организмом каждый раз надо преодолеть вибрацию, испробовать много вариантов, чтобы эта гуттаперчевость трансформировалась в слиток, в металл. И опыт здесь ничего не дает: каждая роль — это новая «территория» (независимо от качества самой роли). Хотя каждый раз думаю, что обойдется. Но это — всегда стресс. Раневская говорила о кино, что плохо сделанная роль — это плевок в вечность; так же и мне безумно стыдно замарать пространство, в котором я существую и которое зритель мне доверяет. Когда-то Табаков нам сказал, что, когда Бог отнимает достоинство, он взамен ничего не дает. Это для меня основной критерий; поэтому я достаточно честно существую и делаю, что могу, в работе. А вне работы мне очень свойственно стараться тут же исправлять ошибки. Мне кажется, это единственно возможный путь.

 — Как зритель, я ощущаю острую недостаточность ваших появлений на сцене. Вы хотите больше ролей?

 — А вы уверены, что это было бы хорошо? При том количестве работы, которая есть, я, как пиранья, обгладываю каждую роль. Мне интересно сегодня исследовать миллиметрами. Я не могла бы играть в репертуарном театре каждый день, это убийственно для моей психики. И Олег Палыч это хорошо понимает. Это не значит, что я «должна накопить» нечто несусветное. Но есть некий экран, такое мое стекло, с которого нужно «смыть» все плевки и поцелуи, нужно какое-то время, чтобы оно стало чистым и отсвечивающим, чтобы «залепливать» его по новой.

 — Как выдерживает психика такое предельное отношение к роли?

 — Когда-то начала репетировать Жанну д'Арк, я сразу сказала Олегу Палычу: «Жанну д'Арк нельзя играть, ею надо быть!» — «Ну и будь», —"сказал он и отправил меня в отпуск. Я два месяца провела в библиотеке, задавала себе массу нравственных вопросов, честно и самоотверженно на них отвечала. Думала, надо отдавать всю себя — честность, возводимая до помешательства. Я уже была неадекватна: для меня персонажи стали живыми людьми. А это — психбольница! Какие-то высшие силы меня уберегли: на репетиции мне случайно сломали руку. Вот так мне удалось не перейти эту черту, и больше я не хожу в эту сторону. Потом, когда репетировали «Еще Ван Гог», мы с Женей Мироновым посещали «Кащенко». И там громогласная врачиха, которая жестко командовала больными (профессия обязывала!), внушила мне ужас от перспективы попасть в это учреждение. Но, почувствовав мой страх, она сказала, что я - последняя в очереди кандидатов, поскольку благодаря подвижности психики способна «сбрасывать» ситуацию и не заводить ее в тупик. 

 — В недавнем спектакле «Болеро» вы блестяще сыграли практически двух персонажей — настолько абсолютно «превращение» трагически обманутой во вдохновенно обманывающую…

 — Многих процессов в себе я не понимаю. Не знаю, откуда это знание людей. Ведь роль — это рассказ даже не про конкретного человека, а про явление. Поэтому редко кто хорошо играет любовь (как, например, великая Алиса Фрейндлих) — редко кому удается сделать из частной истории явление. Моя роль в «Болеро» — как раз попытка рассказать женщинам, которые не сталкивались с адюльтером как с явлением, о том, как себя ощущаешь и как можно себя повести, организовать в этой новой для себя ситуации. Кстати, за «Болеро» очень хвалили коллеги: ну не ожидали! (А почему это не ожидали?) Когда хвалят именно коллеги (которые знают «механизм»), у тебя как будто крылышки растут под лопатками!

 — Ваша роль в «Когда я умирала» уникальна сама по себе как материал — и сыграна действительно по миллиметрам…

 — Мы придумали с Миндаугасом сыграть оторванный листочек, который несет куда ветерок подует… Суть роли — существование отдельное от других, существо, являющееся «отражением» других героев. Чтобы сосредоточить мое внимание на тех, кого я «отражаю», Миндаугас нашел такой прием: сказал, чтобы я во время спектакля внимательно смотрела на партнеров, как бы оценивая их игру, как зритель. В какой-то момент, когда я вышла из этой подчиненной роли и «утянула» внимание на себя, режиссер меня одернул: «Дуся, я не знал, что ты такая эгоистка!» Кстати, если бы не предшествовавшая этой работе встреча с Вячеславом Полуниным, точно говорю: ничего бы не сложилось, Карбаускис не увидел бы во мне способность сыграть этого бесплотного, почти бесполого персонажа, почти духовную субстанцию. 

 — По-моему, вы - органически «полунинская» актриса. Когда, наконец, произошла эта знаменательная встреча?

 — 2-3 года назад настал момент, когда я перестала понимать, как дальше существовать в профессии. Ушла густота, осталось какое-то желе. И тут Полунин привез свое «Сноу-шоу». Невероятно, но меня с ним знакомят! И я говорю ему: «Я хочу быть с вами!» Он: «Разве такие глаза могут врать! Приходите!» Я впитывала, как губка, изучала, трудилась внутри себя над материалом. Полунин, помимо того, что он - поцелованный Богом в макушку, еще и трудоголик! Он так тщательно изучает все, что написано об этом жанре! А потом был «Корабль дураков» — Слава набрал в него ребят из «Сноу-шоу» и студентов… Пока плыли, каждый день, с утра до вечера, буквально из воздуха творилось хулиганство! Например, с утра Полунин объявляет: «Сегодня — желтый день!» И все из дня делают желтый. Каждый день были какие-то «бяки», и каждый день я с ужасом думала: «Что я в состоянии придумать?!»

 — Это было перманентное нахождение в образе?

 — Полунин — это лаборатория, где можно избавиться от штампов, это поиски меня самой. Пространство, в котором ты свободно можешь ошибиться. И подарить себя самой себе…

 — Ведь эти поиски себя перекочевали потом в «Сноу-шоу»?

 — Эти поиски перекочевали во всю мою дальнейшую жизнь!

 — Что такое клоун?

 — Слава говорит, что клоун — это шпион из детства в мире взрослых. Клоун — это когда ты ничего не умеешь и каждый день имеешь право начинать все с нуля. Этот опыт тебя очищает. Клоун — открытый резервуар для плевков. Он не будет думать про себя: я все равно вас выше! Клоуны ни для кого не представляют опасность. Но то, что делаем мы у Полунина, — это, наверное, не клоунада, а умение специфически распоряжаться вещами и пространством. Богатые, важные люди, которые приходят на Славины шоу, уходят совсем другими — мокрыми, в «паутине», со скошенными галстуками и сияющими глазами, долго остаются в зале после спектакля — не хотят покидать эту атмосферу доброты.

 — Дуся, вам доводилось «спускаться с олимпа» и, путешествуя по провинции, наблюдать жизнь?

 — Для наблюдения за жизнью в провинции я использую, скорее, служебные поездки. Обожаю подсматривать, будучи неузнанной! Хотя — рискованно: если не узнают, могут и нахамить… Но бывают и забавные случаи. Однажды на гастролях в большом северном городе решила показать своему Кольке метро (он у меня «машинный» ребенок, в Москве в метро еще не спускался). Я, конечно, как могла, замаскировалась. А у ребенка были такие восторги, что один из местных жителей сказал: «Вы, наверное, издалека приехали, мальчик метро никогда не видел!» Приехали мы действительно издалека…

 — Какова, по-вашему, степень влияния искусства на этот мир?

 — Мир нельзя изменить, но его можно вдохновить! Я люблю и, кажется, могу это делать. Вдохновленный человек — сильный, он защищен самим собой, своим позитивом. Позитив — единственная долговременная защита. Люди застыли с поднятой для шага ногой — надо сделать этот шаг! Если вы решили строить дом и не начнете прямо сейчас — вы не построите его никогда!

 — Вы твердо знаете, для чего родились?

 — Мы потому и идем на ощупь, что не знаем своего предназначения. .. Но я его ощущаю. Предназначение — единственный ориентир. Смоктуновский говорил о том, что актер — миссионер. Чтобы не скатиться, культивирую в себе такое отношение к делу и к жизни.

 — Имеет ли для вас значение уровень подготовленности зрителя?

 — Никакого. Если я могу хоть что-то сделать Богом данным мне талантом — надо делать! Если люди узнают себя в моем персонаже — вот это важно. Завоевать это пространство, пробиться — так Табаков учил: пробиться! Вы когда-нибудь видели зрительный зал из-за кулис? Такие открытые лица! Но эта щель может сразу захлопнуться. В эту щель ведь можно и наплевать…

 — Если бы пришлось набирать зрителей, как набирают в труппу актеров, какого зрителя вы бы выбрали?

 — Мне, честно говоря, нравится, когда в зале непонимающие люди. У меня это рождает неимоверное количество сил. Не люблю, когда в зале — «желе». Хороший зритель для меня — например, критики: их присутствие в зале сразу расставляет акценты в партитуре, мобилизует на противостояние. … Я бы, по возможности, исключила из числа зрителей жлобов. Как-то пришла посмотреть спектакль, в который вводилась, играла еще другая актриса, а в программке напечатали уже мою фамилию. Рядом со мной сидела дама, которая, читая программку, каждую актерскую фамилию «поливала» такими историями! И моя фамилия не избежала «лестной» характеристики. Вдруг кто-то ей, видимо, что-то шепнул, и она застыла. Просидела, замерев первое отделение, в антракте я осталась в зале, и она с места не сдвинулась. А через какое-то время вдруг протягивает программку: «Распишитесь, пожалуйста!» Я говорю: «Не буду!» А она еще и спрашивает: «Почему?»

 — Дуся, вы - одна из немногих, кто рискует существовать по своей собственной модели, отличной от удобных, общепринятых стандартов…

 — Наверное, толчком к построению собственной модели стал один из разговоров с моим отцом. Я с детских лет наблюдала нелегкую жизнь человека, который все время мучился со своими протезами, перекраивал из старого в новый… Так случилось, что после развода родителей заботилась о нем в основном я, еще и потому, что мы с ним неплохо друг друга понимали. И вот однажды (мне было лет 14), когда я пришла к нему и начала произносить «дежурные» фразы типа «Как ты себя чувствуешь?» (хотя и так было ясно как), он вдруг серьезно посмотрел на меня и сказал: «Научись видеть, а не задавать вопросы». Вместо того чтобы сказать мне: «Чего ты спрашиваешь?! Достала!» — он нашел нужную фразу. И я тут же поняла: действительно, что я делаю? Очень это в меня «попало». И с этого момента я стала наблюдать, пытаться высмотреть что-то свое, любила находиться во взрослых компаниях — сидела, как в пещере, в которой все сказанное отражалось, как эхо, и я все это «переваривала»… Моя модель — наблюдать, видеть, переосмысливать. А что касается общепринятой модели, то печально, что все мы такие «заштампованные», обречены на существование в неких схемах. Говорят, например, что у меня нет чувства меры. Но ведь мера у нас — это не наилучшее, а среднеарифметическое! Зачем же скрывать себя и пытаться подтянуть к среднеарифметическому.

 — Вы узнаете в себе вашего отца, человека неординарного и, кстати, насколько я знаю, большого ученого?

 — Судьба моего отца служит мне некоторым предостережением: действительно, гениальный ученый, академик, он, как все гении, выпадал из общепринятого поведенческого стандарта, существовал исключительно в мире науки, а в быту был по-детски наивен, бескомпромиссен, категоричен. И всю жизнь, пользуясь его такой социальной беззащитностью, его гнобили — так было больно за него! За границей публиковали его работы, а в России «пробивать» свои теории он никогда не умел — не способен был выстраивать нужные «отношения». И я боюсь, что в чем-то его повторяю… Боюсь этого и для Коли…

 — Что вы открываете для себя как воспитатель Коли?

 — Одну страшную вещь я для себя поняла: нужно предел терпения увеличивать каждый день, каждую минуту! Вся степень ответственности за него понятна только теперь, когда он становится взрослым. Огромная необходимость больше знать, чтобы больше отдавать. Научению можно способствовать только примером — а вот для этого нужно огромное терпение. 6 лет — важный возраст, возраст нахождения приоритетов. Кстати, в этом возрасте мальчики намного нежнее, чем девочки (что с ними происходит потом? Неведомо). Недавно Коля мне сказал, что хочет быть святым, а для этого, по его мнению, надо почаще признаваться в содеянных проступках. «Мама, я вчера тебе признался аж шесть раз!» На самом деле воспитание ребенка — это работа с собой. Но мера отчаяния иногда есть огромная!

 — Чему учитесь у Коли?

 — У него есть поразительные качества: безграничное доверие, святая любовь, всепрощение, абсолютная, безоговорочная преданность — качества простые и очень невыгодные в современном мире. Он живет с ощущением, что у него нет времени на капризы и лень, он настроен только на созидание. Может быть, потому что «избалован» уровнем людей, с которыми имеет счастье общаться.

 — Дуся, каковы, по-вашему, шансы среднестатистического человека встретить любовь?

 — У среднестатистического шансов гораздо больше — 90 процентов из них, ну 80 точно, могут найти свою половинку. Остальным (несреднестатистическим) не светит ничего, кроме опыта и ошибок (кроме 1 процента из них — то, что я называю «романы века»). Я не думаю, что принадлежу к 90 процентам. Хотя для меня любить — на 384 процента заглатывать это чувство (восполнять ее недостаток с другой стороны), захлебываться им, ничего не ждать. Ах, что это за глоток — радостный, вкусный, щедрый! Только великие чувства рождают великие мысли, а потом — великие поступки (они ведь не выходят из дешевенького, хиленького чувства — не те масштабы!). Здесь и ошибки могут быть чудовищными. Я долгое время полагала, что любить — это только отдавать, что так и надо.

 — А что думаете по этому поводу теперь?

 — Сегодня я «взахлеб» — только к делу и к ребенку.

 — Дуся, в некоторых информационных источниках вы числитесь как Дина.

 — По паспорту я - Евдокия. В молодости ощущала себя Диной. А Табаков сказал: «Какая ты - Дина? Ты - Дуська!» Для «великой актрисы», по-моему, самое подходящее имя!