Гурмыжская пуща

Елена Ямпольская, Русский курьер, 28.12.2004
Сочинение господина Островского «Лес» позиционируется как комедия. В этом отразилось, мягко говоря, своеобразное представление о природе смешного, испокон века свойственное нашим авторам. Драма у нас фактически приравнена к трагедии и всегда идет об руку со смертью. Кончина (по возможности кровавая) одного или нескольких персонажей является непременным атрибутом русской драмы. Все остальное числится по разряду комедии. Положим, в человека стреляли, но промахнулись, или он на ладан дышал, но таки выжил, или пытался утопиться не то удавиться, да не вышло… —по всем этим поводам сердце отечественного литератора исполнено ликования и веселья.

Если бы Катерину Кабанову вовремя вытащили из Волги и определили премьершей в провинциальную труппу, «Гроза» считалась бы комедией. Если бы Костя Треплев промазал вторично, мы имели бы полное право потешаться над его забинтованной головой. Комедия а-ля рюсс — совсем не тот жанр, к которому привык современный, благополучный и легкомысленный западный мир. 

Возьмем для примера «Лес». Богатая барыня — седина в шиньон, бес в ребро — воспылала страстью к смазливому юнцу и прогнала из дома родного племянника. Племянник, человек уже не молодой, без копейки денег и каких-либо твердых надежд на будущее, таскается по России, преодолевая на своих двоих совершенно фантастические расстояния (между Керчью и Вологдой, по моим подсчетам, около 1800 км). Симпатичная девушка живет у вышеупомянутой барыни на положении бедной родственницы, бесприданницы, и бросается в омут по причине несчастной любви. Ее, однако, достают, делают искусственное дыхание, после чего сначала предлагают поприще творческое — таскаться по России вслед за двумя неудачниками, а затем дарят 1000(прописью — одну тысячу) рублей, чтобы она могла выйти замуж за никчемного папенькиного сынка, променять постылый дом Гурмыжской на высокий забор кулака Восьмибратова…

Обхохочешься.

«Лес» Кирилла Серебренникова гораздо ближе к комедии, чем драматургический оригинал. Здесь мало оснований валиться под кресло, зато три с половиной часа ты смотришь на сцену с улыбкой умиления, которую время от времени озаряет светлая слеза. И она, улыбка, не становится от этого хуже.

Действие перенесено примерно на век вперед — в 60-80-е годы двадцатого столетия. Фотообои с видами природы, чешский хрусталь, китайская соломка, мебель из ДСП (со сцены едко потягивает поливинилхлоридом), а в центре —о, Боже! — лакированный сундук на тонких ножках, ламповая радиола «Ригонда», возле которой прошло, между прочим, и мое детство… И льется, льется из динамиков музыка прошлого (хотя для героев «Леса» это песни далекого будущего).

Расшитые дубленки, сапоги на платформе, синтетические водолазки, первые кожаные пиджаки сказочного шоколадного отлива. Сберкнижка в заветной шкатулочке и духи «Красная Москва», за которые упорно держатся соседки Гурмыжской — дамы с крутым перманентом в фиолетовых волосах. Островским задуманы были соседи мужеского пола, но Серебренников поменял окончания имен и фамилий: Раисе Павловне, чтобы врать, сплетничать и хвастаться отечественной ювелиркой (за неимением художественных достоинств ценившейся на вес), конечно, необходимы подруги. Светские дамы, советские дамы — разница-то в одной букве… Оголтелым мещанкам противостоит алкаш-интеллектуал Несчастливцев: вернувшись в родные пенаты, он с дрожью в голосе декламирует Бродского.

Нешуточный разговор Геннадия Демьяновича с Аксюшей происходит на детской площадке, среди разных качалок-каруселей. Счастливцев назначает Улите свидание на парковой скамейке (скульптуры поблизости не хватает: если не девушки с веслом, так пионера с горном); а разоблачаясь перед новым возлюбленным, Улита остается в жуткой советской комбинашке из серии «раз увидишь — не забудешь». Петя бренчит на гитаре Высоцкого: «Живешь в заколдованном диком лесу, откуда уйти невозможно», абсолютно точно характеризуя положение Аксюши, но напрасно обещая ей светлый замок с балконом на море.

Буланов говорит «креститься надо», а сам «будь готов» обеими руками делает. «Пожалуйте ручку» — имеется в виду манжета манометра, — Гурмыжской меряют давление. Глагол «позвонить» обозначает уже не колокольчик для вызова лакея, но обыкновенный телефонный аппарат, —правда, антикварного, по нынешним временам, обличья.

Этот перескок во времени, бытовое оформление сцены и песенные хиты напомнили мне «Игроков» Сергея Юрского, поставленных во МХАТе, наверное, лет пятнадцать назад. Правда, у Юрского Наталья Тенякова играла отельную горничную, а у Серебренникова ей отведена роль поистине бенефисная. Раиса Павловна Гурмыжская мечется по дому под завывания Лолиты Торрес, отчаянно смолит, а поздняя любовь волнует ей остатки женского нутра и наливает гипертонией затылок. Драма женщины, не просто стареющей, но старой, которая думает, однако, что она — стареющая, и трепетно рассчитывает возродиться из пепла. Надо сказать, чудо по имени «Феникс» является нам неоднократно: Гурмыжская меняет парики и туалеты, из шерстяных носков перепрыгивает в изящные босоножки; только что это была раскисшая рухлядь, припертая к стенке племянником, а сейчас — платиновый водопад по плечам, лакированные ботфорты, обезоруживающе смелое мини… Не Раиса Павловна — Алла Борисовна. И если молодая уже не молода, для мозгляка Буланова она все равно чересчур роскошна.

Ясно, что перед нами человеческая трагедия, тетушкин сон, что Буланов старую дуру выдоит и выбросит, и те, кто явился на составление завещания, а попал к праздничному столу, не зря приволокли с собой венки. Похоронным звоном зазвучат для Гурмыжской венчальные колокола. Вот он стоит, жених, в торжественную минуту инаугу… простите, помолвки. Ноги на ширине плеч, руки на причинном месте, а голос такой вкрадчивый, а улыбка такая чистая, а взгляд такой прозрачный. И глумливо покатывается со смеху зал, потому что, кроме смеха, ничего нам не осталось. Россия, дура старая, влюбилась в молодого. Поверила.

Не думаю, что Кирилл Серебренников полагает «Лес» в своей биографии событием эпохальным. Поиск собственного сценического языка ему милее осуществлять на площадках камерных, свободных от кассовой зависимости и открытых для эксперимента. Меж тем не знаешь, где найдешь. В области крупных форм режиссер Серебренников вполне сложился. Его стиль я бы назвала великолепной эклектикой — когда актеры скачут по верхам с ловкостью и легкостью белок, когда спектакль собран из отдельных «штучек» — частью несущих конструкцию, частью совсем бездельных, с той оговоркой, что эти безделицы уместны, продуманны и логичны. У Серебренникова избыточная фантазия — как у Пелевина, как у того же Бродского. Он хочет впихнуть в три часа сценического времени и то, и это, и пятое, и десятое, а почему есть пятое, но нет шестого, почему вот это обыграно, а вон то пропущено, спрашивать смысла нет. Серебренников человек свободный. Может быть, это самое привлекательное его качество. Сидишь и думаешь: как здорово, что на сцене озоруют, и как хорошо, что озоруют с умом…

Конечно, «Лес» рубят, щепки летят, но подловить Серебренникова трудно. Скажем, в брежневские времена не было в России людей, более популярных, чем актеры. В этом отношении прозябание Счастливцева-Несчастливцева довольно-таки не типично. Но и тут режиссер выкрутился: у разоблаченного Геннадия Демьяновича автографы просят, фотографируются с ним на память, только вот за человека категорически не держат.

В «Лесе» не просто концы с концами сходятся, но, самое главное, актеры в трех соснах не блуждают. Если и есть поначалу ощущение, что текст Островского и визуальный ряд Серебренникова тянутся двумя параллельными линиями, то точку пересечения эти линии находят довольно скоро — в зале ожидания, где под грохот электричек встретились за кружкой пива Счастливцев и Несчастливцев. Ведут они крайне актуальный диалог о гибели сценического искусства, и чем больше на стойке пустой посуды, тем круче пафос. Тем более что собутыльники на котурны из пивных кружек неловко взгромоздились. Опасная мысль Счастливцева: «Не удавиться ли мне?» написана в высоте цветными лампочками. Будто «С Новым, 1975-м годом, дорогие товарищи!» или «Слава КПСС!».

Буквально несколько деталей преображают неизменное в принципе пространство из дома Гурмыжской в заплеванный пристанционный буфет, а его, в свою очередь, в банкетный зал единственного на всю округу ресторана. Как этот общепитовский рай называется? Ну, разумеется, «Не удавиться ли мне?»…

Аркашка и Геннадий Демьяныч, Авангард Леонтьев и Дмитрий Назаров — дуэт блистательный. Играют они совершенно по-разному, демонстрируя два типа юмора. Комик яростно бултыхается, как перевернутый на спину жук. На голове у него полиэтиленовый пакет от дождя, в руках — сетки для яиц с походной «библиотекой». По сравнению с Назаровым Леонтьев кажется поразительно маленьким, но в спектакле его фигура — из самых заметных. Памятуя об ужасной (будем говорить честно — провальной) роли Клеанта в «Тартюфе», вздыхаешь с облегчением: как прекрасен Леонтьев, когда он на своем месте…

Благородный трагик покоряет зал актерской и мужской мощью Назарова; благодаря ему спектакль раздвигается не только вширь, но и вглубь, хотя изначально ни на какую особую глубину заявки вроде бы не подавалось. Рядом с Назаровым, при его поддержке лучшую свою сцену проводит и юная Анастасия Скорик — Аксюша.

Аркашка и низок, и мелочен, но ум у него ясный. Наглядно объяснил залу классовое расслоение между партером и ярусами. Несчастливцев сам горит и других подпитывает энергией заблуждения: кто запутался в собственной жизни, всегда может отправиться играть чужие. Придумайте себе другой мир и утешьтесь. Геннадий Демьяныч велик, как Наполеон после разгромного Ватерлоо…

Спектакль Серебренникова посвящен «Советскому Театру и Всеволоду Мейерхольду». На самом деле, по-моему, сделан он в память о нашем детстве — детстве поколения постпостпостмейерхольдовского. А детство, хоть оно и школьное, и застойное, иначе, кроме как с ностальгической нежностью, вспоминать невозможно. Ну не получается у меня принять обвинительный приговор Несчастливцева в адрес обитателей усадьбы Пеньки (той, что в пяти верстах от города Калинова, где Катерина утопилась). Разве эти дамочки в возрасте элегантности — «совы и филины», «порождение крокодилов»? Они же из моего детства. Не любить их я просто не могу.

Музыкальный рефрен «Леса» — пахмутовская «Беловежская пуща». Песня, перегруженная смыслами: во-первых, «пуща» равняется «лес»; во-вторых, когда Буланов в облике ВВП исполняет ее вместе с прелестным детским хором, никуда не денешься от политических аллюзий; и наконец (наплевать на все намеки) зал почти уже начинает проникновенно и солидарно подтягивать припев. «Дети зубров твоих не хотят вымирать», —про какое поколение этой страны поется? Вернее, к какому поколению это не относится?

А еще будет общая финальная «Летка-енка»… Ах, черт, мне даже жаль вам все рассказывать. Жаль, что для вас не будет сюрпризом то, что так радовало, изумляло и умиляло меня на протяжении трех с половиной часов.

Простите великодушно.
Пресса
Юрий Чурсин снова сыграет в МХТ, Татьяна Власова, Театрал, 22.08.2020
«Дети зубров твоих не хотят вымирать…», Галина Гусева, Театрон, 24.05.2017
Театральные впечатления Павла Руднева, Павел Руднев, Новый Мир, 27.04.2005
МХТ нашел корень, Олег Зинцов, Ведомости, 11.01.2005
Чувство глубокого удовлетворения, Наталия Каминская, Культура, 30.12.2004
Гурмыжская пуща, Елена Ямпольская, Русский курьер, 28.12.2004
Пуще леса, Алена Карась, Российская газета, 27.12.2004
Кому свадьба, кому правда, Анна Гордеева, Время новостей, 27.12.2004
К «Лесу» передом, Марина Давыдова, Известия, 27.12.2004
Хорошо в лесу!, Григорий Заславский, Независимая газета, 27.12.2004
«Дети зубров твоих не хотят вымирать», Глеб Ситковский, Газета, 27.12.2004
«Лес» стал пущей, Роман Должанский, Коммерсант, 27.12.2004
Президент идет в «Лес», Виктория Никифорова, Эксперт, 24.01.2004
Но кто мы и откуда…, Анна Шалашова, Экран и сцена, 21.01.2004