Ивановы муки

Татьяна Никольская, газета «Дом Актера», 24.12.2009
«Иванов» в МХТ им. А. П. Чехова начинается с финала пьесы. Иванов стреляется, а потом идет сцена его объяснения с Шурочкой. В корсаже тоненькая молоденькая девушка стоит на пеньке и отрешенно двигается в такт звучащему пошленькому мотивчику. Иванов бесстрастно рассказывает ей, почему им не надо жениться. Он говорит так, словно сто раз уже говорил все эти слова, которые ему нещадно надоели, и ему снова повторять их бесконечно скучно. И Шурочка не скрывает, что ей это тоже все давно уже известно, она и не слушает его, и говорит Иванов зря, ни на что он повлиять не может — они должны венчаться.

Происходит все на каком-то заброшенном пустыре, где сохранилась старая облупившаяся ограда, повсюду разбросаны пни, обрубки деревьев, сучья, и каким-то чудом возникшее здесь старое пианино. В таком жизненном пространстве, не приспособленном для жизни, обитают герои спектакля. Это обочина жизни, ее край, кажется, что дальше уже нет ничего. Здесь нет дома, нет деревьев — одни мертвые деревяшки. За них то и дело цепляются одеждой, спотыкаются. Возникает ощущение, что это мертвая зона, куда чьей- то злой волей брошены люди, которые отчаянно пытаются сохранить хотя бы подобие жизни. В этом спектакле все несчастны и одиноки, все чувства давно умерли, остались только воспоминания, в которые мало кто теперь верит. Воспоминания о том, что когда-то Иванов любил Сарру, что когда-то они с Лебедевым были либералами, а у Шабельского была жена… Что случилось? Почему кончилась жизнь? Когда Лебедев очень смущенно и неуверенно пробует объяснить Иванову: среда заела. Тот машет рукой, словно говоря: общее место, банально, сколько можно. На самом деле все по-другому, все сложнее, и все гораздо трагичнее.

Иванов в спектакле несколько раз стреляется. Он стреляется после каждой сцены, которые следуют от конца к началу. Более того, выстрел слышен еще за занавесом, еще до начала спектакля. Чеховскую фразу, страшную, если вдуматься: то ли чаю попить, то ли повеситься, режиссер Юрий Бутусов развивает дальше, он ставит спектакль об обреченности жизнью. Иванов стреляется, но ничего не меняется. К нему, лежащему на земле, обращается кто-то из героев, он поднимается, и эта мука жизни продолжается. Умер один Иванов, но вместо него заступает другой, который должен дальше участвовать в этом жизненном беге на месте. Ивановы несут этот крест русской жизни, которая не развивается и не меняется. И потому все их муки — танталовы муки, напрасные. И либеральные идеи, и любовь, и благородные, смелые поступки, вроде ивановской женитьбы на еврейке — все это бессмысленно, ни каким образом не влияющее на общее мироустройство. И. когда в финале Иванов начинает собирать эти тяжелые деревяшки, с огромным усилием тащит их, складывая в один стог, никому не нужный, никому ненадобный, возникает эта пронзительная мысль о тщетности всех усилий человека пробиться к главному смыслу своего существования, пробиться сквозь свое одиночество к человеческой общности. О тотальном, вселенском одиночестве человека на земле сделан спектакль Московского Художественного театра.

Замысел Бутусова, созданный в соавторстве с Александром Боровским, художником спектакля, наверное, многим покажется спорным. Во-первых, спорны актерские работы. Монотонен и однообразен Андрей Смоляков в роли Иванова. Непривычна Сарра в исполнении Натальи Рогожкиной, совершенно не похожая на чахоточную больную, не похожая и на жертву, более того, по логике спектакля это она совершила подвиг, выйдя замуж за Иванова, а не наоборот. Странный здесь и Шабельский — Сергей Сосновский играет какого-то водевильного графа. Невнятно решение образа доктора Львова (Павел Ворожцов). Роль Зюзюшки сведена к эпизоду, хотя и сыгранному Полиной Медведевой очень точно. Шурочка (Наташа Швец) — народоволка, эмансипированная барышня, твердо знающая, что она хочет. И понятно, почему пьет Лебедев, у которого такие жена и дочь. Лебедев Игоря Золотовицкого — это самая бесспорная актерская работа в спектакле, он один, по сути, сыграл судьбу и ни разу — ситуацию. Через Лебедева вырисовывается и становится понятен этот Иванов.

Во-вторых, почему нельзя было сыграть пьесу, как она написана у Чехова? Почему с финала? Не знаю. Но именно так она прозвучала еще пронзительней и страшней. Еще более жестко и жестоко. «Иванов» написан Чеховым в 27 лет, и становится не по себе, как много понимал этот еще молодой доктор про человека, про жизнь и про смерть. И еще удивляешься безграничному пространству пьесы Чехова, легко вмещающему самые неожиданные режиссерские высказывания, которые всегда про себя, про свое время.
Спектакль Бутусова — это абсолютно современный спектакль. Современный по мироощущению, по настроению, но мучительному поиску ответов на сегодняшние наши вопросы. Иванов из интеллигента, аристократа духа и крови, мучащегося от несовершенства мира, каковым играл его Смоктуновский на той же сцене МХАТа, стал человеком толпы, одним из бесконечных Ивановых живущих, в огромной России. И не потому что того Иванова играл великий Смоктуновский, а сегодня его играет просто очень хороший артист Смоляков. То была трагедия узкого круга интеллигенции, сегодня это трагедия каждого человека, не умеющего справиться ни с жизнью, ни со смертью. Такова корректура времени, в котором жизнь обесценена, а смерть — событие на короткий миг. 

Интересно, что незадолго до выхода «Иванова» состоялась премьера «Дяди Вани» в Вахтанговском театре в постановке Римаса Туминаса — режиссера совершенно иных эстетических, воззрений, нежели у Бутусова. Но в обоих спектаклях, мне кажется, есть общее движение мысли, пусть едва уловимое. Туминас «Дядю Ваню» разыгрывает силами некоей труппой в случайно возникшем пространстве. Начинается спектакль со сцены, в которой актриса, играющая няню Марину, вместо привычных спиц и мотка шерсти, в руках держит зеркало. Она старательно румянит щеки и красит губы, словно постаревшая прима, готовящаяся к выходу на сцену. Точно также театрально оформлен выход других героев спектакля, в котором каждому выделена своя маска. И только в финале Соня подходит к дяде Ване, чтобы снять с него маску страдания — в мир иной он уходит с улыбкой. У Туминаса, как и у Бутусова, все герои — люди средние, не выдающиеся. В то, что Войницкий мог бы стать Шопенгауэром, никто не верит. Все, что происходит, — фарс, да и только, но фарс трагический. Все люди — актеры, актеры пошленького фарса, каковой является наша жизнь, и которая, как правило, проходит «мимо»…
2000
На душе — праздник, М. Демидова, Красное знамя, 4.11.2000
Интервью с легким человеком, Сергей Вовин, Электронная газета Yтро, 22.08.2000
Душа и сердце Вячеслава Невинного, Юлия Гусейнова, Ежедневные новости (г. Владивосток), 11.07.2000
Новая власть в Камергерском, Наталия Каминская, Культура, 15.06.2000
Лицедей, Анатолий Смелянский, Известия, 9.06.2000
Чудо, Лев Додин, Независимая газета, 1.06.2000
Он пришел, Кама Гинкас, Новая газета, 1.06.2000
Последняя легенда Художественного театра, Марк Розовский, Культура, 25.05.2000
Призрак бродит по МХАТу. Призрак символизма, Елена Ямпольская, Новые известия, 12.01.2000
Один абсолютно театральный вечер, Алексей Чанцев, Театр, 2000
Николай Эрдман. Переписка с Ангелиной Степановой., С комментариями и предисловием Виталия Вульфа, 2000