Памяти Давида Боровского

Григорий Заславский, Независимая газета, 10.04.2006
Умер Боровский, не просто театральный художник и даже не только художник. Наверное, можно назвать его режиссером-художником, хотя такого слова не встретишь ни в театральных программках, ни в афишах. Умер он в Колумбии, в Боготе, куда прилетел за тридевять земель, чтобы поучаствовать в открытии собственной персональной выставки. После открытия ему стало плохо, его отвезли в больницу, сделали операцию, которая вроде бы прошла успешно, а через два часа он умер.


Так и хочется сказать в сердцах: зачем он туда потащился, больной, семидесятиоднолетний?! А с другой стороны — когда он сидел на месте?

Боровского ведь нельзя назвать русским театральным деятелем, причем не потому, что он был евреем или начинал на Украине, в Театре Леси Украинки, с учеником Мейерхольда Леонидом Варпаховским. А как назвать его сценографом? У него и образования такого не было. Вне школы, правилам не обученный, он как бы и пренебрегал этими правилами?

И тем не менее он стал главным художником Театра на Таганке и проработал там бок о бок с Любимовым в общей сложности четверть века. Когда Любимов не вернулся в Советский Союз, Боровский из Театра на Таганке ушел. И пришел в «Современник», и стал на несколько лет главным художником театра «Современник». А последние несколько лет служил во МХАТе имени Чехова главным художником. Но параллельно работал в «Эрмитаже», в «Ленкоме», в Малом драматическом театре — Театре Европы?

По его спектаклям можно отсчитывать эпохи: шерстяной занавес в «Гамлете», грубой вязки. Или — «А зори здесь тихие». Или — в «Современнике» — «Аномалия»: образ ржавой, заржавевшей страны, ведь речь в пьесе Галина шла о каком-то военном стратегическом объекте, обезлюдевшем в перестроечные годы. Или — «Иванов» во МХАТе: пустое пространство, вне быта, только ветви какие-то, как бурелом, вместо задника и один-единственный стул на сцене.

Боровский был конструктором, и в этом смысле его можно было бы назвать учеником Мейерхольда, но его конструкции всегда были одухотворены каким-нибудь главным образом, в художественном его решении всегда в концентрированном виде был уже образ спектакля. От Боровского, как от печки, как от начала начал следовало «плясать». Больше того: его декорация говорила так много, была такой красноречивой, что казалось порой, что актерам можно было не напрягаться, хотя на самом деле его сценография актеров поддерживала и придуманный Боровским художественный образ, часто равный прозрению, актеров выращивал, тянул за собой.

Можно и нужно, наверное, сказать, что он был еще чрезвычайно скромным человеком, хотя во всем, что касалось работы, он - если считал нужным — мог биться, не боясь даже каких-то серьезных разладов (хотя — как человек интеллигентный — даже эти разлады умел держать в тени, не выносить на всеобщее обозрение и обсуждение). Это важно для тех, кто с ним сталкивался и будет помнить, конечно, до конца своих дней. А для театра, для русского искусства Боровский был великим первооткрывателем. Он - из тех, кто складывал линию века, подобно Головину, если выбирать из художников, или Мейерхольду, если — из режиссеров.
2000
На душе — праздник, М. Демидова, Красное знамя, 4.11.2000
Интервью с легким человеком, Сергей Вовин, Электронная газета Yтро, 22.08.2000
Душа и сердце Вячеслава Невинного, Юлия Гусейнова, Ежедневные новости (г. Владивосток), 11.07.2000
Новая власть в Камергерском, Наталия Каминская, Культура, 15.06.2000
Лицедей, Анатолий Смелянский, Известия, 9.06.2000
Чудо, Лев Додин, Независимая газета, 1.06.2000
Он пришел, Кама Гинкас, Новая газета, 1.06.2000
Последняя легенда Художественного театра, Марк Розовский, Культура, 25.05.2000
Призрак бродит по МХАТу. Призрак символизма, Елена Ямпольская, Новые известия, 12.01.2000
Один абсолютно театральный вечер, Алексей Чанцев, Театр, 2000
Николай Эрдман. Переписка с Ангелиной Степановой., С комментариями и предисловием Виталия Вульфа, 2000