Артисты труппы

Артисты, занятые в спектаклях МХТ

Поглощенные Летою

Юрий Фридштейн, Планета Красота, № 7-8, 07.2010
Какая еще там новая жизнь!
Наше положение, твое и мое,
безнадежно.

Из пьесы «Дядя Ваня»

Под занавес сезона дошел наконец-то до спектакля Московского Художественного театра «Дуэль». Будний вечер, понятно, какая жара, громкой (читай — скандальной!) известности у спектакля нет, поскольку его автор, режиссер Антон Яковлев, человек интеллигентный и нормальный. Так вот, к вящему моему изумлению (и удовольствию!) я обнаружил перед театром людей, безутешно жаждущих лишнего билета, а в самом зале — приставные стульчики, ступенечки и т.д.

Режиссер

А спектакль серьезный, умный, строгий, в равной степени авторский и актерский: много — то есть столько, сколько положено — текста, который очень складно и осмысленно воссоздается. А стало быть — подлинно режиссерский. Антон Яковлев в компании молодых режиссеров выделяется этим доверием к Слову и к Актеру, в этом, видимо, а не в «самовыражении», воплощая свои творческие амбиции. Сюжет чеховский — трудный (вопрос: есть ли у него легкие?), ибо: очень много слов и очень мало действия. Важно, мне кажется, первое — избегнуть назидательности, второе — вынесения приговоров. Выяснения, кто в этом словесном и мировоззренческом споре прав, а кто неправ. По одной причине — таковых нет. Не тот писатель. И не оттого, что релятивист и соглашатель — а оттого, что присуще ему было редкостное на самом деле сочетание: трезвости в отношении к людям и снисходительности к ним. 

Актеры

«Дуэль» Лаевский — фон Корен воплощают Анатолий Белый (увы, не видел второго исполнителя Александра Усова) и Евгений Миллер. Судя по почти синхронности выпуска, Белый одновременно репетировал два спектакля: «Дуэль» и «Обрыв», где он играет Бориса Райского, — что само по себе не вполне рядовое актерское проявление. Мне показалась роль Лаевского намного более случившейся (относительно Райского слышал по телевидению собственное признание актера, что пока он его не сыграл, — делает честь!). Готов предположить в случае «Дуэли» намного более подробную и вдумчивую режиссуру. Лаевский у Белого в самом деле — до миллиметра подробен, с неожиданной пластикой «гуттаперчевого мальчика», когда легкость и умение сделать все, того и гляди оборвутся тем, что «сломается». Очень слабый человек, подточенный, словно бы подмытый, оттого не слишком прочно в жизненной почве укорененный, одновременно из последних сил фанфаронствующий, старающийся «сохранить лицо», что уже почти невозможно и что он лучше других понимает. Безмерно униженный и оскорбленный неслучившейся своей жизнью… Он одновременно ужасно нелеп — и замечательно изящен. Ерничает — и исповедуется, сам пугаясь и того, и другого. В каком-то смысле — «человек без свойств». Или человек без стержня. Живет какими-то фантомами и миражами. В постоянном конфликте с самим собой…
Мне показалось, что в этой сценической версии знаменитого чеховского сюжета «дуэль» только на поверхности происходит в отношениях между двумя людьми. А на всей — бездонной! — глубине этого айсберга каждый выясняет отношения со своим иным «я», ведя дуэль, невидимую, но и нескончаемую, с самим собой.
Лаевский у Белого, быть может, чуть преувеличенно слаб. Фон Корен у Евгения Миллера, со своими нескончаемыми монологами и сентенциями, со своей декларируемой готовностью уничтожать людей, подобных Лаевскому — чрезмерен намного более очевидно. Подчас — до откровенной самопародии. 

«Дуэлянты»

Отношения двух этих людей доходящие, казалось бы, до откровенной ненависти, быть может, куда более сложные. Враги? Антиподы? Или — два различных воплощения попытки любыми силами — проявиться, обозначиться, прозвучать. Стать интересным, необычным, загадочным — пусть только лишь в глазах этой не слишком искушенной провинциальной публики. Публики, исполняющей функцию зрителя. Ведь в чем, как не в этом, истоки конфликта, к примеру, Печорина и Грушницкого. В перетягивании зрительского внимания. 
Эта подспудная ироничность нисколько не отменяет драматизма жизней и судеб «дуэлянтов» — напротив, вполне по-чеховски делает его еще более пронзительным и неразрешимым, потому что, как мне увиделось (быть может, почудилось, даже померещилось?), при всем словно бы антагонистически-полярном несходстве, судьбы их схожи. И суть их характеров — общая: любимая русская суть, которую незабвенный Миша Бальзаминов именовал «мечтания». После всех криков и воплей, пафосных деклараций и взаимных обвинений, после всех всплескиваний руками (Лаевский) и размахивания кулаками (фон Корен) они снова сойдутся и подружатся.

Русские чудаки

У Гоголя была история о том «как поссорились», а у Чехова (в версии Антона Яковлева) — «как помирились». Слишком уж красноречива немая мизансцена финала: поверхность, которая служила то столиком на пикнике, то неким подиумом, с которого герои взывали к миру, будучи перевернутой, оказывается лодкой. В которую долго и заботливо усаживают фон Корена, и вот он уселся, и … ничего. Ни-че-го.
Русские чудаки — и русский абсурд. Никто никуда отсюда не уедет (недаром, на протяжении всего спектакля, настойчивые возгласы Лаевского «В Петербург, в Петербург…» столь вызывающе напоминали понятно что: «В Москву, в Москву…»). Они останутся здесь: и изящно-инфантильный Лаевский, и брутально-самоуверенный фон Корен, и «сопровождающие лица»: доктор Самойленко (Дмитрий Назаров; одни усы и густой бас чего стоят, а уж когда в парадный мундир облачился — то ли смеяться, а то ли плакать?) и дьякон Победов (Валерий Трошин, со своим смешным, точно детским голосочком, и если кому придет в голову полагать Чехова «воцерковленным», вспомните про этого незадачливого дьякона).
У Чехова местом действия является Кавказ — и в спектакле есть, конечно, некие признаки восточной экзотики: заунывная музыка (композитор Александр Маноцков), зловещее присутствие неких второстепенных персонажей. Здесь «все как у людей»: свой полицейский (Кирилин — А. Агапов), и свой представитель «торговой буржуазии» (Ачмианов — П. Левкин), и свой Мустафа (В. Кулюхин) и свой «свет», воплощенный в даме по имени Марья Константиновна (О. Васильева), и своя грешница, Надежда Федоровна (Е. Панова).

Только одного здесь нет — воздуха. И еще отсюда нет выхода.

Созданная фантазией художника Николая Слободяника неизменная на все действие декорация рождает мысль о заброшенности и безадресности, об отсутствии каких-либо конкретных географических координат. Сделано это ненавязчиво и с большим вкусом, без резких мазков, оттого осознается постепенно, по мере все большего вхождения, погружения в спектакль, который словно бы обволакивает, словно бы всасывает тебя в свою стихию, которой невозможно противиться. Словно на какие-то мгновения схлынула волна — и открылись скрытые в ее водах человеческие судьбы, а потом волны накатили снова, и все исчезло. Поглощенные Летою…