МХТ им. А. П. Чехова: Интервью Анатолия Белого журналу «Атмосфера»

Яркий, харизматичный, загадочный, он, уже хорошо известный, приковал к себе огромное внимание зрителей во время показа сериала «Орлова и Александров». Даже коллеги говорили, что Анатолий Белый ни в одной роли не был так красив. О его мучительном пути к успеху, поиске себя, любовных разочарованиях и, наконец, гармоничном семейном союзе – в интервью Марины Зельцер.

С Анатолием мы знакомы больше десяти лет. На это интервью он приехал поздним вечером, после напряженного дня с несколькими встречами и серьезной кинопробой. Выглядел уставшим. Сказал, что хочет через час-полтора быть дома, пообщаться с детьми. Еще раз спросил о теме интервью и тут же добавил, что уже обо всем рассказывал, нет ничего нового… Но первый же вопрос его заинтересовал. Я увидела, что его увлекла возможность покопаться в себе, проанализировать этапы своей жизни, а главное, свои внутренние изменения. Мы проговорили больше двух часов. Этот раговор стал откровением для нас обоих.

Толя, мне кажется, что на незнакомых людей ты производишь впечатление человека если не застегнутого на все пуговицы, то очень закрытого. Так ли это и каким сам себя считаешь?

Да, это правдивое ощущение. Я совершенно не рубаха-парень. Папа у меня довольно закрытый человек. И я тоже с детства был таким, очень стеснялся людей. К тому же школа, где я учился, – в Тольятти, молодом, достаточно агрессивном городе, предполагала какую-то закрытость для того, чтобы в душу не ударили.

И это помогло, или все равно был негативный опыт?

Конечно, был, доходило даже до драк. Одноклассники считали, что я гордый, надменный и ставлю себя выше их. Но никакой гордыни у меня не было, я и слов таких еще не знал. А они на каком-то зверином уровне ощущали, что я с ними дружить не хочу, поэтому и лезли. Из школы у меня остался только один друг Костя, и то мы с ним сблизились в старших классах, когда стали больше соображать. А до этого почти не общались, у обоих были постоянные тренировки, только я акробат, а он самбист.

Спортсменов могли уважать, хотя, наверное, акробатика – не тот вид спорта…

Да, это не бокс и не борьба, а уважали спортсменов, которые были бойцами. А я по натуре не боец в физическом смысле слова, вот в моральном – да. Наслушался я и шуток, и колкостей по поводу своей национальности. До сих пор помню случай на НВП (начальная военная подготовка), учитель был антисемит. Я в то время сидел на последней парте. Тема урока была «арабо-израильский конфликт». Он сделал какое-то предисловие, а потом сказал: «А теперь повернемся к евреям», – и весь класс обернулся ко мне. Это я все к тому, почему вырос таким.

Дома ты это рассказывал?

Нет, зачем травмировать родителей? Я вообще им негативные вещи стараюсь не сообщать, чтобы не тревожить, потому что у меня мама очень переживающая по любому поводу, настоящая еврейская мама. А папа и так очень много работал, уставал, зачем? Дома с родителями, бабушками, дедушками я был совсем другим, этаким клоуном. Все хохотали надо мной, я любил веселить. И с двоюродными братьями, когда мы приезжали в деревню, с удовольствием общался. Правда, для них я был малявкой, и они не брали меня с собой на мотоциклах кататься или ловить рыбу на моторной лодке, но зато научили ездить на велосипеде. (Смеется.)

А в спорте у тебя друзья были?

Нет, тоже как-то не сложилось. А в первом институте, авиационном, в Самаре, было еще хуже. В общежитии нас было четверо парней в комнате, и один я учился, остальные из деревень «косили» от армии. И они каждый день устраивали пьянки, приводили склонных к компромиссам девушек. (Смеется.) И все заканчивалось мордобоем. Хотя, в принципе, это все ерунда – нормальные жизненные университеты. Уже во взрослом возрасте я стал понимать, что моя замкнутость мне мешает.

Наверное, в «Щепке» и среда помогала тебе меняться?

Конечно. У нас на курсе подобрались интеллигентные образованные ребята, нацеленные не на то, чтобы пить и гулять, а на то, чтобы учиться. И, конечно, я расслабился. Наша московская общага казалась просто раем после самарской. Сначала нас было четверо, потом двое, а на последнем курсе я уже жил один в комнате. Я ее обставил, расклеил постеры… Но вообще, первый курс для меня был просто мучением. Как актер я хватался только за то, что мне было близко, а это была грустно-депрессивная тема: человек в тоске, в запое. Такие глубоко психологические моменты были мне близки в том числе, потому что я все время влюблялся безответно.

Удивительно! В институте?

Все началось в школе. Мне безумно нравилась одна девочка. Но я очень стеснялся и никак не мог себя проявить. Году в 1986–1987-м был очень моден брейк-данс, и однажды на дискотеке я начал выделывать нижний брейк со всеми этими акробатическими штуками. На следующий день я был героем дня.

О! И у нее?

И у нее. Но я не знал, что делать дальше. О чем говорить? Вообще не понимал, как с этим быть, и так и не узнал в школе.

А в авиационном институте?

Там у меня тоже случилась безответная любовь. На втором курсе я дико влюбился в девчонку из соседней группы (она была красоткой). Сидел на пятом этаже и думал: «Сейчас сброшусь вниз».

Ну а попытки завоевать ее предпринимал?

Они были очень смешные. На Восьмое марта я стоял у нее под дверью с одной розой. Набрался храбрости и постучался, меня всего колотило, руки были мокрые. Даже не знаю, как я выглядел, у меня тряслось все. Мне открыл дверь парень, который учился с ней в одной группе, такой качок, его звали Миша. Кстати, потом мы даже подружились, он оказался умным, просто ему нравилось «железо», тогда это только вошло в моду. И вот он добродушно сказал: «Здорово, Толян! Это мне?» Я почувствовал себя ужасно неловко, но увидел, что она сидит в комнате, и сказал: «Нет, Наташе». Мишка позвал ее, она вышла. Она все прекрасно понимала, приняла розу, поцеловала меня в щечку, и все. После этого у меня был полный раздрай, я напился, в общем, все как полагается.

В «Щепке» ты уверенности набрался?

На первом курсе у меня тоже случилась влюбленность в самую красивую девочку курса. И на третьем я влюбился жутким образом. Девушка была не такой уж красоткой, но я уже стал обращать внимание не только на это. Она была очень манкая, с шармом, знала французский язык, какое-то время жила во Франции, с хорошим чувством юмора. И это опять было без взаимности.

А первая ответная любовь была с Мариной Голуб?

Да, с Мариной.

После женитьбы на Марине тебя не стали упрекать в корысти в своей же среде?

Конечно, было. Я чувствовал это на себе. Но я сам знал, что это неправда, и пропускал мимо. Ну, говорят себе люди, чешут языками, получают от этого удовлетворение, пусть. Естественно, было неприятно. Но чтобы это из меня изливало какую-то желчь – нет.

У тебя был страх перехода к самостоятельной жизни после окончания института?

Может быть, со стороны это покажется бахвальством, но как раз страха не было. Был азарт, мне хотелось каких-то испытаний. В авиационном институте я увлекся роком: «Наутилус Помпилиус», ДДТ, «Машина времени», Цой, Гребенщиков. Все это запало в душу и вылилось в мое отношение к жизни. Я хотел быть изгоем, хотел находиться на какой-то героической антитезе к миру. Опять же, кто кумиры? Цой – кочегар, Гребенщиков – дворник, Шевчук убирал в кафе и ресторане в Уфе. Мне тоже хотелось этой рок-н-ролльной романтики: работать дворником, непонятно где жить и творить. И, кстати, дворником я поработал, когда учился на третьем курсе института. Целый год трудился на аэровокзале на Ленинградке! Для меня это было просто бальзамом. (Хохочет.) И в воображении был такой поэтический образ: чердак или подвал, в общем, аскетичная жизнь. Никаких излишеств, главное – духовное. Но это были иллюзии.

Иллюзии чего?

Того, что я так долго выдержу. Поначалу я упивался «романтикой», а потом стал понимать, что моя профессия предполагает публичность, признание, успех. И что я не бунтарь, не отшельник, мне комфортно и душевно творить не в подвале. Честно скажу, я никогда не стремился к каким-то большим материальным благам. Какие-то удобства приходили в мою жизнь, но не являлись приоритетом. При этом я вкалывал, улучшал эти условия.

Ты это делал в том числе потому, что был не один, близкие люди хотели лучше жить материально…

Да я и сам хотел, чтобы было комфортно и им, и мне. Но все же главный азарт в моих отношениях с жизнью – сожрет меня этот город и профессия, жесткая, жесточайшая, или я одержу верх. Видимо, это из спорта осталось. Даже давным-давно, когда я только делал первые шаги в театре, вышла статья под названием, кажется, «Гладиаторские бои». Именно такое у меня было самоощущение.

Не сожрал все-таки, хотя все складывалось непросто у тебя…

Да. .. Я понимал, что мои сверстники уже снимаются в кино, попали в хорошие, громкие театры, а я еще нет. Но у меня это рождало не отчаяние, а в хорошем смысле спортивную злость. Первый театральный проект с большой ролью состоялся только в двадцать девять лет, это были «Полароидные снимки» Кирилла Серебренникова и «Обломoff» Михаила Угарова. Они возникли практически одновременно. После «Обломоff» нам дали премию «МК», «Гвоздь сезона». А за «Полароидные» я получил «Чайку». И это был поворотный момент. Появилось другое ощущение себя, я почувствовал уверенность от успеха. Это то, без чего актер загибается.

Мне кажется, что тебе свойствен определенный консерватизм, и вдруг… «Полароидные снимки» с темой нетрадиционной сексуальности. Тогда это было очень смело.

Я разделяю себя и героев. Эта роль не претила никаким моим нравственным нормам. К тому же на первой репетиции Кирилл сказал: «Мы будем делать спектакль о глобальной некоммуникации, о невозможности, неумении общаться». И я тут же выдохнул. Хотя заметил, что однокурсники со мной стали как-то странно разговаривать. (Смеется.) Потом уже по пьянке кто-то спросил: «Толя, ты натурал?» – я ответил: «Да, спокуха, Петруха, все нормально». (Смеется.) Но после этих спектаклей наступило долгое затишье, у меня по-прежнему не складывалось с кино. Пробовался, но нигде не утверждали. Я впадал в депрессии от того, что ничего не происходит.

Но во время депрессий ты никуда не скатился…

Благодаря Марине. Что тут говорить? Я никогда от этого не открещивался. И всегда ей был благодарен, и остаюсь, несмотря ни на что. Только Марина спасала меня.

Не давало себя знать мужское самолюбие, мол, жена помогает, и даже материально?

Было, такое, конечно. Но я всегда старался где-то как-то подрабатывать и приносить хоть что-то в дом. Причем не только своей профессией, разными способами.

При этом ты не ходил по киностудиям, не предлагался, хотя, может быть, это и не унижение…

Я действительно не мог. Всегда можно было пойти по коридорам «Мосфильма» со своими фотографиями, этого делать никто не запрещал. Но какая-то гордынька во мне сидела, и я не мог через себя переступить. Но потихоньку дело сдвинулось с мертвой точки. Первая роль на телевидении была в сериале «Умножающий печаль» в 2003 году. После этого стали предлагать бизнесменов в большом количестве, на что-то я соглашался, потому что было, в принципе, интересно. Но совсем в низкосортном старался не участвовать. Из-за этого случались долгие паузы… А Кирилла после «Полароидных снимков» пригласили на постановку «Терроризма» в МХТ, и он сказал: «Я хочу взять с собой Толяна». Меня приняли на испытательный срок. Одно дело в авангардных постановках играть, а другое – в классическом театре. Я понимал, что надо взять эту планку. Так я стал актером МХТ. «Лир» с Судзуки, «Дуэль», «Мастер и Маргарита»… Но все равно я ждал такого же и от кино.

Недавно прошел сериал «Орлова и Александров», который стал заметным явлением, пусть и неоднозначно принятым. Ты уповал на эту работу?

Когда я увидел сценарий «Орловой», понял, что это бенефисная роль, и посчитал, что отказываться глупо. Я уже подошел к ней с киношным багажом и чувствовал, что у меня есть силы и желание сделать все так, чтобы не было стыдно перед самим собой. Для меня фильм не совсем получился, если говорить в целом. Но уже долгое время я воспринимаю все как уроки. Нельзя скукоживаться от неудач. Я не зажимаюсь оттого, что не утвердили где-то, что хотелось бы сниматься у этого режиссера, а он меня не приглашает. Желания и азарт не пропали, просто раньше это чувствовалось острее. Видимо, это не мой случай – проснуться знаменитым. Да и вообще в сорок два проснуться знаменитым поздно, уже надо засыпать знаменитым. (Смеется.) Я шучу, конечно, но тем не менее моя история – это многолетние ступени, спирали.

Почти восемь лет назад ты впервые стал папой. Тебя это изменило?

Да, ко мне пришло новое чувство, неведомое доселе, абсолютной, безграничной любви. Ты понимаешь, что это твои кусочки, которые любят тебя, потому что ты есть. И чувствуешь абсолютно то же самое.

А ты был на родах?

Оба со мной родились. Я держал Ину за руку, но тем не менее чувство отцовства пришло не сразу. У меня во всем какой-то долгий путь в ощущениях. (Смеется.)

Ты стараешься повторить родительский опыт в воспитании детей или наоборот?

Я не гуру в этом. Мои родители – замечательные! Но они советские люди и воспитывали меня по образцам того времени. Тогда не уделялось внимание осознанию собственной личности, внутренней свободы. Даже какие-то правильные вещи были все равно авторитарными доктринами. Я избегаю этого. Единственное правило у меня, как у доктора: не помешай. Я даю направляющие нравственные флажки, без них нельзя, но никогда не говорю, что надо делать так, а никак иначе.

А ругаешь за какие-то поступки?

Ругать нужно обязательно. Вообще на меня возложена функция строгача. (Смеется.) Иногда сам себя останавливаю, потому что вдруг начинаю действовать авторитарно. А Иночка в этом смысле человек XXI века. Она отводит Макса в соседнюю комнату, говорит: «Приведи в порядок свои эмоции и вернешься к нам за стол». Я у нее учусь воздействию словом, логикой, умению встать на уровень ребенка, а не быть сверху. Даже в ту минуту, когда внутри все кипит. И я понимаю, что это еще одна школа для меня. Максу будет восемь лет. Вчера я еду на машине, вижу его во дворе, мы говорим друг другу «привет», и вдруг он смотрит на меня взрослым взглядом и совершенно спокойным голосом спрашивает: «Пап, ну как у тебя дела-то?» И я чувствую, что этот человек – уже абсолютно отдельная личность, и ты на него своих собственнических прав не имеешь.

А хвалишь?

Обязательно! Я считаю, что нужно и хвалить, и проявлять ласку с детьми, особенно с мальчиком. Меня мама воспитывала строго и с детства приучала, что я все должен уметь делать сам. Она учительница немецкого языка – вообще перфекционист. Чтобы мама меня похвалила, должно было произойти что-то из ряда вон… За все школьные годы это случалось раз пять. Первый раз как актера мама меня похвалила, когда я уже окончил институт и играл в «Горе от ума» Меньшикова. Она сказала: «Хорошая пластика, не зря акробатикой занимался». И дальше я редко слышал от нее комплименты. К сожалению, она не все смотрела, потому что родители живут в Израиле. Последний раз отметила Александрова и мою поэтическую программу «Послушайте» на канале «Культура».

На чем кроме любви зиждется ваш союз с Иной?

На любви, любви и любви, другого слова не могу подобрать. И очень важная составляющая – это уважение к человеку, к личности, хотя это и избитое слово. Мы уже девять лет вместе. Я не понимаю, когда люди говорят: «Она моя рука, моя нога». Может быть, я еще не дорос до такого. Но мне кажется, что в этом ощущении «руки и ноги» есть что-то привычное, что мне не очень нравится. У нас с Иночкой совпадают ощущения: мы чувствуем себя родными людьми, но нам комфортно быть союзом отдельных личностей, которые сильно связаны энергетически.

А что привнесла в твою жизнь Ина, чему вольно или невольно научила?

Многому, но это обоюдный процесс, и она не учила специально. То, как она живет, думает, чувствует, для меня пример женской мудрости, нежности. Она меня научила, может быть, терпимости и терпению. Не знаю, как объяснить словами, Ина относится к жизни как к течению, но не плывет по нему, а научилась приятию того, что ей дает судьба. И своим спокойствием «лечит» и меня. А я в ее жизнь вношу какую-то жизнерадостную струю. Она смеется, и это прекрасно и приятно.

У вас не бывает конфликтов? С Иной трудно поссориться?

Можно. Но зачем? Да, она абсолютно неконфликтный человек. Но, конечно, не все так идиллически. Я иногда упираюсь во что-то, она вообще упертая, потому что Телец. Но у меня не возникает желания с ней ссориться, выяснять отношения, потому что она никогда не находится в агрессии, раздражении. Но она неравнодушный человек, какие-то вещи не принимает категорически: наркотики в любом виде, пьянство. Когда я выпиваю, мне она прощает. (Улыбается.) Но вообще сильно выпившие люди у нее вызывают отторжение.

А такие же запреты на Катю, дочь Инессы от первого брака, распространяются? Она же подросток, может быть, хочет сделать татуировки, покрасить волосы в синий, пробить тоннели в ушах?

Слава богу, у Кати таких желаний нет. Если у нее появляются какие-то свои, не совсем уж правильные умозаключения, то с ней проводится беседа. Сейчас самый большой вопрос, куда она двинет свои стопы. Пока она хочет поступать на продюсерский факультет.

А младшие, как тебе кажется, с актерскими задатками?

Да, они такие. И Макс, и Вика оба эмоциональные.

Ина так мудра, а при этом выглядит как девчонка…

Она молодая душой. Она не стала теткой, взрослым человеком, который скептично относится ко многому. И она романтичная, поэтичная натура. Ина художник и получает удовольствие от своей работы, от красивых красок, от сочетания цветов и форм. Я это вижу, и мне это очень нравится. К своему призванию она пришла не сразу. Она мастер спорта по художественной гимнастике и была тренером. У нас очень много похожего в судьбе. Психолог посоветовал ей вспомнить свою детскую мечту. И она вспомнила, что любила рисовать дома, пошла в школу дизайна. У нее свое дизайн-бюро «Новый дом».

То, что Ина творческий человек, но не актриса, это неважно или хорошо?

Это не плюс и не минус. Все зависит от человека, а Ина – тонко чувствующая натура. Для меня это самое главное.

АФИША	БИЛЕТЫ	СПЕКТАКЛИ
ТРУППА	ИСТОРИЯ	КОНТАКТЫ