Режиссеры

К «Лесу» передом

Марина Давыдова, Известия, 27.12.2004
Под занавес уходящего года Художественный театр разразился самой яркой и запоминающейся премьерой текущего сезона. Кирилл Серебренников выпустил на большой сцене МХТ «Лес» Островского.

Серебренников всегда был для русского театра каким-то посторонним. Теперь, после премьеры «Леса», стало окончательно ясно — почему. Действие российских спектаклей (и это их главная отличительная особенность!) разворачивается, как правило, в лишенном примет времени волшебном мире прекрасного. Для Серебренникова категория времени, напротив, стала едва ли не самой важной. Он умеет ставить спектакли про людей в конкретных исторических обстоятельствах, про людей из художественного (а чаще малохудожественного) далека — не умеет и не хочет. В мхатовской премьере ответы на вопросы, где и когда случились события пьесы, в значительной степени исчерпывают режиссерский концепт. Но заданы исходные условия жестко и умно.

Действие «Леса» перенесено в конец российских шестидесятых со всеми вытекающими отсюда визуальными и музыкальными последствиями — сберкнижками, леткой-енкой, люстрами якобы венецианского стекла, дверными занавесками «под бамбук», похожим на сундук приемником, оранжевой женской комбинацией… Само поместье Раисы Павловны Гурмыжской (Наталья Тенякова) напоминает какой-то пансионат для отдыхающих первой категории с банкетным залом и концертным роялем. Явное межсезонье. Хозяйка медной горы, в смысле пансионата, мается от тоски. Кругом — женское царство. Богатые соседи Гурмыжской превращены во вдов высокопоставленных работников, страдающих от отсутствия мужчин не меньше самой Раисы Павловны. Пуританские советские нравы вяжут по рукам и ногам, но мужской ласки хочется до судорог. До бешенства матки. Сев на авансцене, ключница Улита будет с горящим глазом разводить ноги циркулем, шокируя барыню способом выражения мыслей, ход которых, впрочем, им обеим очень нравится. Жилистый, чуть похожий на хищную птицу Буланов (Юрий Чурсин), делающий по утрам зарядку с гантельками, тут, конечно же, ходит королем. Карьера комсомольского работника при таком гендерном раскладе ему обеспечена. Восьмибратов (Александр Мохов), превращенный из купца в крепкого хозяйственника, мечтает породниться с советским нобилитетом. Сватая сына Петра к бедной родственнице Гурмыжской Аксюше, он приводит с собой детский хор с соответствующим репертуаром — а как еще оказать барыне идеологически выверенный респект? Вся эта сюжетная линия отлично Серебренниковым придумана и изумительно сыграна. Особенно впечатляет тоскующая по свободной любви простая советская баба Улита Евгении Добровольской, а Гурмыжскую Теняковой вообще можно считать возвращением большой актрисы в большое театральное плаванье (сцена, где она в разговоре с Аксюшей обнаруживает не барскую властность, а граничащую с истерикой женскую слабость, сыграна почти гениально).

Вторая сюжетная линия — означенные Петр (Олег Мазуров) и Аксюша (Анастасия Скорик) — придумана тоже хорошо (эти дети сексуальной революции, напевающие под гитару Высоцкого, плевать хотели на любой моральный кодекс), но сыграна послабее. Аксюша и вовсе так неуклюжа в своих страстных порывах, что режиссеру все время приходится прикрывать ее разнообразными трюками, вплоть до полета на лонже под колосниками, но тему в целом это не спасает. Наконец, третья, едва ли не самая важная линия — тема театра, актерской вольницы, счастливцевых-несчастливцевых, презирающих филистерский мир сов-вельмож и породненный с ним мир чистогана, — сыграна превосходно (да и кто бы сомневался, что актерский дуэт Дмитрий Назаров — Авангард Леонтьев не подкачает), но придумана менее убедительно. Мир провинциальных трагиков и комиков дореволюционной России, даже вложив в уста Несчастливцева стихи опального Бродского, сложно превратить в полудиссидентскую актерскую богему России советской. Эти два мира существовали по разным законам, и объединяет их по большому счету лишь любовь к горячительным напиткам, ярко продемонстрированная блистательным дуэтом. Смачные актерские гэги, которыми вообще полон спектакль МХТ (как нетерпеливый Счастливцев, расстегивая Улите платье на спине, наденет на нос очки, как трогательно поправит Несчастливцев Гурмыжской съехавший в перепалке паричок), спасают недоработки концепции. 

Эти гэги — а проще говоря, специфически российская бенефисная манера игры — в сочетании с принципами театрального европейского авангарда (только слепой не заметит, что в сценографическом решении этого спектакля переночевали Кристоф Марталер вместе с его верной союзницей Анной Фиброк) и создают особый стиль Кирилла Серебренникова, вокруг которого театральная общественность не устает ломать копья, словно забыв, что наличие своего стиля само по себе есть синоним таланта. Смущает, правда, что ближе к концу этот стиль как на грех начинает скатываться в чистый соцарт, а из него — вообще в какую-то «Смехопанораму», где Гурмыжская в коротеньком платье напоминает Аллу Пугачеву, а ее комсомольский муж с хорошо вымытыми щеками — молоденького клона ВВП. Не понимаю, хоть режь, зачем, если так много всего здорово придумано, надо оставлять то, что придумано так себе или вовсе недодумано (например, попытку превратить Улиту в Катерину из «Грозы»).

Спектакль Серебренникова вообще очень избыточен и неровен. За его постмодернистским «лесом», терпко пахнущим свежестью и манящим в свои дебри, уже порой не разберешь деревьев. Но есть во всем, что он делает, такой драйв, такая мощная энергия заблуждения, такое желание быть современным, что это само по себе дорогого стоит. Ведь театр — вообще искусство для современников. И заниматься этим искусством должны лишь те, кто слышит голос времени. Кирилл Серебренников его слышит.