Режиссеры

Кирилл Серебренников: надо достать Доронину из колумбария

Роман Должанский, Коммерсант, 5.04.2002
Сегодня в Театре имени Пушкина — премьера спектакля «Откровенные полароидные снимки» по пьесе английского драматурга Марка Равенхилла в постановке Кирилла Серебренникова. Поставив в прошлом сезоне спектакль «Пластилин», он разом стал самым модным молодым театральным режиссером Москвы. Перед премьерой лауреат премии ТЭФИ и молодежного «Триумфа» КИРИЛЛ СЕРЕБРЕННИКОВ ответил на вопросы корреспондента — РОМАНА ДОЛЖАНСКОГО. 

 — В пьесе Марка Равенхилла действуют два гомосексуалиста, стриптизерша и вернувшийся из тюрьмы бывший экстремист. Когда вы прочитали текст, не возникло отторжения? Ведь у нас принято называть такую драматургию чернухой.

 — Я не понимаю, что это такое — чернуха. А все остальное что, белуха, что ли? Похоже на название детской болезни, вроде краснухи, когда тело идет пятнами. Чернуха — это, наверное, такая болезнь, когда пятнами идут критики и театральные деятели. Я просто видел столько чернушных постановок чеховской «Чайки», которую принято считать высокодуховной пьесой, что термин этот вообще пора забыть. Что касается Равенхилла, то в пьесе очень отчетливо выражено ощущение человека моего поколения, то есть примерно тридцати лет, живущего в современном большом городе, чувствующего конфликт между внешними и внутренними проявлениями этой жизни. Текст написан три года назад про Лондон, но сегодня показался мне актуальным для Москвы. Меня вообще последнее время очень волнует социально актуальный театр…

 — Странно слышать. Ваше, то есть наше с вами, театральное поколение бежит от социальности подальше.

 — Это какая-то глупая инерция работает. Перестроечный театр, вчистую проиграв соревнование с политикой, в какой-то момент решил, что будет играть только про высокое, святое и вечное. Но вместе с так называемой политикой выплеснул и ребенка. Театр не может не думать о том, как выразить современность в самом прямом смысле этого слова.

 — А вдруг театру это вообще не под силу?

 — А вдруг под силу? Иначе люди будут всегда видеть в театре одно и то же: пыльные кулисы и пыльных персонажей, вынутых из костюмерной вместе с костюмами. Есть такое понятие — подбор. Это когда для нового спектакля используются старые запасы театральных цехов. Вот такие «подборные» спектакли с «подборной» игрой из жизни королей и герцогов смотреть сегодня невозможно. Зритель же должен как-то идентифицировать себя с персонажами. Иначе человек смотрит на сцену как на абстракцию и уходит. Многим этого достаточно, но тогда театр обречен быть маргинальным старомодным институтом.

 — Зачем такие крайности? Есть же качественный костюмный театр, стилизация. Или взять хотя бы Стрелера. Ну какая там еще идентификация с персонажами «Слуги двух господ»? Но это все равно гениально и современно.

 — Это называется базовые ценности. Конечно, они есть. Но живой театр, сотканный из сегодняшних слов, фактур и жестов, с ними не спорит. Я ненавижу артистов, которые выглядят как артисты. Артист должен быть похож на человека, он должен быть с человеческим лицом. Все персонажи нашего спектакля, к моей большой радости, похожи на людей с улицы.

 — Вы как-то говорили, что современный молодой режиссер должен быть привит от классики, как от болезни.

 — Так оно и есть. Но я собираюсь все-таки немного «приболеть» и поставить три пьесы Шекспира.

 — Вам уже не пеняют, что у вас нет режиссерского и вообще никакого театрального образования?

 — Я уже в таком возрасте, что про образование спрашивать поздно и неудобно. Но у меня есть предчувствие, что когда-нибудь кто-нибудь мне это обязательно припомнит. С удовольствием буду ждать этого момента. Вообще, с театральным образованием в России случилась какая-то беда.

 — Вам, необразованным, виднее.

 — Нет, это серьезно. Молодых артистов, а я работаю преимущественно с ними, учат изображать чувства. Но театр — это путь к себе и способ самопознания. Есть такая история: в древней Спарте спаивали рабов до бесчувствия, чтобы они валялись в грязи, а аристократы приводили детей и показывали пальцем: смотрите, как нельзя себя вести. Так вот артисты — это те, кто может себе позволить низость падения и высоту полета. А обычные люди, которые такого себе позволить не могут, приходят и за деньги смотрят на это. Актеры должны быть честными перед самими собой, искренними, думать о серьезном, но попробовать все в этом мире, много ездить и путешествовать… Быть современными адекватными людьми, а не суеверными монахами, сидящими по театральным гримеркам. От такой жизни актеры превращаются в мышей, которые годами трутся по закулисью друг о друга, заражаются чумкой…

 — В театрах-монастырях, да и вузах, вам произнесут не менее зажигательные речи про то, что грязь и скверна современного мира отвлекают художников от творчества.

 — Не надо грязи. Надо ее собирать и превращать в искусство. Театр — это лаборатория алхимика. Но не лаборатория притворства. А наши школы воспитывают банальных лжецов, которые только что-то изображают. Наверное, это проявление нашествия шоу-бизнеса и телевидения на театр.

 — Но вы же сами пришли в театр с телевидения. 

 — Я не пришел с него, я с него ушел. В театре надо думать не об одной роли, а о пути. О перспективе, о том, что ты станешь делать через пять лет, через двадцать лет.

 — А кто повлиял на вас как на режиссера?

 — Анатолий Васильев и Юрий Любимов. Но не школа Васильева, а именно спектакли. Васильевский путь эскапизма и непубличности — не мой. Я человек шумный, публичный, южный. На меня очень повлияли зарубежные спектакли прошлогодней театральной олимпиады. Очень повлиял модерн-данс западный. Ведь русские артисты в основном играют гортанью, их учат играть вот этим местом под головой, а все, что ниже,- как бы обрезают. Между тем мировой театр становится все больше визуальным…

 — Это правда, что вы предложили Татьяне Дорониной поработать с вами?

 — Когда я вижу старые фильмы с ее участием, я испытываю ощущения сродни оргазмическим. Когда она поет про «опустела без тебя земля», я просто схожу с ума. Она — как наваждение. У меня таких наваждений несколько с детства. С одним из них — Аллой Демидовой — мне удалось познакомиться и поработать. Еще Нонна Мордюкова, Галина Волчек. Если бы их собрать всех вместе и что-то сделать…

 — А какую роль вы предложили Дорониной?

 — Я хотел, чтобы она сыграла «Дядюшкин сон», одна за всех персонажей. Пока это не получилось. Но я два часа провел в ее кабинете. Она же почти никуда не ходит, поэтому много расспрашивала, что где происходит, кто что ставит. Это несправедливо, что она изолирована. Надо достать ее из колумбария, в который она сама себя заточила. Может быть, надо перевести ее в пространство малой формы, может быть, в водную феерию, в экзистенциальную драму, может быть, раздеть — все что угодно, но разбудить надо обязательно! Великие должны реализовывать свою великость.

 — У вас есть ощущение такой миссии?

 — Упаси бог. Я это делаю в свое удовольствие, это эгоизм чистой воды. А они могут меня пинками и тряпками прогнать, с криками «Ты ставишь спектакли про пидарасов, пошел вон отсюда! Только'Вишневый сад', только!'Чайку','Чайку','Чайку'!» А я не буду ставить «Чайку». Надо экземпляры пьес запломбировать и сдать куда-нибудь, заложить. Знаете, как раньше в ниши замуровывали капсулы с посланием комсомольцам 2017 года. Так вот надо Чехова завернуть, закупорить и туда заложить среди камней.

 — Это будет тогда театральная «стена плача».

 — Вот это хорошая история!