Режиссеры

Ивановы муки

Татьяна Никольская, газета «Дом Актера», 24.12.2009
«Иванов» в МХТ им. А. П. Чехова начинается с финала пьесы. Иванов стреляется, а потом идет сцена его объяснения с Шурочкой. В корсаже тоненькая молоденькая девушка стоит на пеньке и отрешенно двигается в такт звучащему пошленькому мотивчику. Иванов бесстрастно рассказывает ей, почему им не надо жениться. Он говорит так, словно сто раз уже говорил все эти слова, которые ему нещадно надоели, и ему снова повторять их бесконечно скучно. И Шурочка не скрывает, что ей это тоже все давно уже известно, она и не слушает его, и говорит Иванов зря, ни на что он повлиять не может — они должны венчаться.

Происходит все на каком-то заброшенном пустыре, где сохранилась старая облупившаяся ограда, повсюду разбросаны пни, обрубки деревьев, сучья, и каким-то чудом возникшее здесь старое пианино. В таком жизненном пространстве, не приспособленном для жизни, обитают герои спектакля. Это обочина жизни, ее край, кажется, что дальше уже нет ничего. Здесь нет дома, нет деревьев — одни мертвые деревяшки. За них то и дело цепляются одеждой, спотыкаются. Возникает ощущение, что это мертвая зона, куда чьей- то злой волей брошены люди, которые отчаянно пытаются сохранить хотя бы подобие жизни. В этом спектакле все несчастны и одиноки, все чувства давно умерли, остались только воспоминания, в которые мало кто теперь верит. Воспоминания о том, что когда-то Иванов любил Сарру, что когда-то они с Лебедевым были либералами, а у Шабельского была жена… Что случилось? Почему кончилась жизнь? Когда Лебедев очень смущенно и неуверенно пробует объяснить Иванову: среда заела. Тот машет рукой, словно говоря: общее место, банально, сколько можно. На самом деле все по-другому, все сложнее, и все гораздо трагичнее.

Иванов в спектакле несколько раз стреляется. Он стреляется после каждой сцены, которые следуют от конца к началу. Более того, выстрел слышен еще за занавесом, еще до начала спектакля. Чеховскую фразу, страшную, если вдуматься: то ли чаю попить, то ли повеситься, режиссер Юрий Бутусов развивает дальше, он ставит спектакль об обреченности жизнью. Иванов стреляется, но ничего не меняется. К нему, лежащему на земле, обращается кто-то из героев, он поднимается, и эта мука жизни продолжается. Умер один Иванов, но вместо него заступает другой, который должен дальше участвовать в этом жизненном беге на месте. Ивановы несут этот крест русской жизни, которая не развивается и не меняется. И потому все их муки — танталовы муки, напрасные. И либеральные идеи, и любовь, и благородные, смелые поступки, вроде ивановской женитьбы на еврейке — все это бессмысленно, ни каким образом не влияющее на общее мироустройство. И. когда в финале Иванов начинает собирать эти тяжелые деревяшки, с огромным усилием тащит их, складывая в один стог, никому не нужный, никому ненадобный, возникает эта пронзительная мысль о тщетности всех усилий человека пробиться к главному смыслу своего существования, пробиться сквозь свое одиночество к человеческой общности. О тотальном, вселенском одиночестве человека на земле сделан спектакль Московского Художественного театра.

Замысел Бутусова, созданный в соавторстве с Александром Боровским, художником спектакля, наверное, многим покажется спорным. Во-первых, спорны актерские работы. Монотонен и однообразен Андрей Смоляков в роли Иванова. Непривычна Сарра в исполнении Натальи Рогожкиной, совершенно не похожая на чахоточную больную, не похожая и на жертву, более того, по логике спектакля это она совершила подвиг, выйдя замуж за Иванова, а не наоборот. Странный здесь и Шабельский — Сергей Сосновский играет какого-то водевильного графа. Невнятно решение образа доктора Львова (Павел Ворожцов). Роль Зюзюшки сведена к эпизоду, хотя и сыгранному Полиной Медведевой очень точно. Шурочка (Наташа Швец) — народоволка, эмансипированная барышня, твердо знающая, что она хочет. И понятно, почему пьет Лебедев, у которого такие жена и дочь. Лебедев Игоря Золотовицкого — это самая бесспорная актерская работа в спектакле, он один, по сути, сыграл судьбу и ни разу — ситуацию. Через Лебедева вырисовывается и становится понятен этот Иванов.

Во-вторых, почему нельзя было сыграть пьесу, как она написана у Чехова? Почему с финала? Не знаю. Но именно так она прозвучала еще пронзительней и страшней. Еще более жестко и жестоко. «Иванов» написан Чеховым в 27 лет, и становится не по себе, как много понимал этот еще молодой доктор про человека, про жизнь и про смерть. И еще удивляешься безграничному пространству пьесы Чехова, легко вмещающему самые неожиданные режиссерские высказывания, которые всегда про себя, про свое время.
Спектакль Бутусова — это абсолютно современный спектакль. Современный по мироощущению, по настроению, но мучительному поиску ответов на сегодняшние наши вопросы. Иванов из интеллигента, аристократа духа и крови, мучащегося от несовершенства мира, каковым играл его Смоктуновский на той же сцене МХАТа, стал человеком толпы, одним из бесконечных Ивановых живущих, в огромной России. И не потому что того Иванова играл великий Смоктуновский, а сегодня его играет просто очень хороший артист Смоляков. То была трагедия узкого круга интеллигенции, сегодня это трагедия каждого человека, не умеющего справиться ни с жизнью, ни со смертью. Такова корректура времени, в котором жизнь обесценена, а смерть — событие на короткий миг. 

Интересно, что незадолго до выхода «Иванова» состоялась премьера «Дяди Вани» в Вахтанговском театре в постановке Римаса Туминаса — режиссера совершенно иных эстетических, воззрений, нежели у Бутусова. Но в обоих спектаклях, мне кажется, есть общее движение мысли, пусть едва уловимое. Туминас «Дядю Ваню» разыгрывает силами некоей труппой в случайно возникшем пространстве. Начинается спектакль со сцены, в которой актриса, играющая няню Марину, вместо привычных спиц и мотка шерсти, в руках держит зеркало. Она старательно румянит щеки и красит губы, словно постаревшая прима, готовящаяся к выходу на сцену. Точно также театрально оформлен выход других героев спектакля, в котором каждому выделена своя маска. И только в финале Соня подходит к дяде Ване, чтобы снять с него маску страдания — в мир иной он уходит с улыбкой. У Туминаса, как и у Бутусова, все герои — люди средние, не выдающиеся. В то, что Войницкий мог бы стать Шопенгауэром, никто не верит. Все, что происходит, — фарс, да и только, но фарс трагический. Все люди — актеры, актеры пошленького фарса, каковой является наша жизнь, и которая, как правило, проходит «мимо»…