«Наш Чехов». Вечер к 150-летию А. П. Чехова

31 августа против культур-мультур

Елена Ямпольская, Русский курьер, 17.02.2005
Художественный театр показал две премьеры подряд на своих не основных сценах, то есть на Малой и Новой. «Художник, спускающийся по лестнице» — старая радиопьеса Тома Стоппарда в постановке Елены, пардон, Лены Невежиной. И «Последний день лета» (он же «Культурный слой») тольяттинских драматургов братьев Дурненковых, режиссер — Николай Скорик. 

Рассказывать хочется про второй спектакль, но начать все-таки придется с первого. Потому что именно «Художник. ..» заставил меня дебютировать на мхатовской площадке в позорной роли критика, удирающего по лестнице во время антракта. Это нехорошо. Более того, не принято. Лопни, но держи фасон, вставь спички в глаза и сиди с умным видом. Такая работа, как поется в саундтреке к сериалу про Каменскую.

Конечно, если заранее собраться с духом, провести подготовительную работу, а главное — поспать до полудня, «Художника…» кое-как вытерпишь. Но после долгого трудового дня — не то что спички, зажигалки вставляй, не помогает. Прямо-таки слышно, как скрежещут, завиваясь веревочкой от тоски, твои собственные внутренности.

Можно (и нужно) ставить хорошие спектакли. Вполне допустимо ставить спектакли плохие, потому что на вкус и цвет товарищей нет, и там, где негодует критика, публика зачастую берет штурмом кассовое окно. Единственное, чего сегодня делать категорически нельзя, — производить на свет спектакли скучные. Катастрофа, если поход в театр становится пресловутым культурным мероприятием. Культур-мультур убивает театр как зрелище, а ничем иным, помимо зрелища, театр не является. Остальное — шаманство.

В последнее время я увлеклась одной некультурной забавой: тестирую московские премьеры по принципу «пульт в руках — свободный выбор». То есть: если бы вот эту вещь показывали не живьем, а по телевизору, на какой минуте я щелкнула бы кнопкой, чтобы сменить программу? И, пожалуйста, не надо делать страшные глаза. В конце концов, вы же не для критиков работаете. Вы работаете для нормальных людей, с их нормальным, переутомленным беспокойно-сенсорным сознанием. Скучно — щелк, скучно — щелк. Мы не в те времена живем, чтобы фабула кое-как начинала проясняться к исходу первого акта. «Художник. ..», на мой взгляд, достойно соперничает только с «Джаном» Козака и Сигаловой: и то, и другое, будь моя воля, я бы выключила на третьей минуте._Если мне скажут, что восприятие искусства всегда подразумевает некий труд, отвечу, что насилия оно уж точно не подразумевает. По-моему, в театре надо радоваться или страдать, страдать, радуясь, или радоваться, страдая, но никак не изнывать в адских муках над застывшими стрелками. Это же не средняя школа, это театр. Якобы самое живое из искусств…

«Художник, спускающийся по лестнице» был ознаменован сразу двумя грубыми правонарушениями с моей стороны. Я не только унесла из зала ноги (и все остальное) в антракте, но еще и прокомментировала происходящее вслух. О чем кто надо тут же сообщил, куда следует. Даже в наиболее цивилизованных российских театрах скорость стука превосходит скорость звука. Как говорила Рина Зеленая девушке без адреса: «Почему вы высказываетесь? Вы же не член худсовета!»…

Так вот, «поразительное единство маразматического содержания и маразматической формы» (цитирую дословно) — это не оскорбление. В каком-то смысле даже комплимент. Это значит, что спектакль удивительно гармоничен. Три старых художника обитают в мансарде среди своих уродливых артефактов. Всю жизнь они варятся в одной кастрюле, то есть осточертели друг другу и при этом сроднились похлеще, чем супруги на пороге золотой свадьбы. Бойцы вспоминают минувшие дни, путая все на свете: названия ресторанов, имена любимых женщин, хронологию исторических событий, а также пьют чай, не вынимая ложку из кружки и рискуя тем самым трагически окосеть. Впрочем, авангардист, особенно авангардист, у которого все в прошлом, и с одним глазом как-нибудь доживет.

Авангард, очутившийся в арьергарде, в принципе смешон и жалок. Цвет зрелой гвардии МХТ — Станислав Любшин, Борис Плотников, Евгений Киндинов, делают своих героев зевотно скучными. Режиссер оказывает им в этом всяческое содействие. Спектакль как будто спит и сам себя видит во сне. Во всяком случае первый акт — вялый, уползающий, бесформенный, импотентный. Вообще-то «Художник. ..» — почти детектив (один из троицы сломал себе шею, и надо выяснить — сам или с чьей-то помощью, а для этого вернуться в прошлое и вскрыть тайну полувековой давности), но текст Стоппарда кажется размазней без соли и сахара. Ну, помилуйте, как нормальный зритель должен вопринимать реплики типа: «Помнишь, в 15-м году в Цюрихе ты сказал Тарзану, что он слишком консервативен?». А Наташе Королевой они случайно ничего не сказали?

Кстати: чем такой культур-мультур, лучше пойти «Любэ» послушать. Да что там «Любэ», Верку Сердючку.

 — Ну и иди, — скажут мне.

 — Ну и пойду, — отвечу я.

Вот и поговорили.

Проблема режиссера Невежиной не в том, что она предпочитает для афиши уменьшительное имя (хотя Лена Невежина, Нинок Чусова, Кира Серебренников — так далеко можно зайти…), но в уменьшительности, необязательности, домашнем затрапезе ее спектаклей. Даже удачные работы всегда изумляют каким-то флегматичным спокойствием. Если женщина спокойна в тридцать лет, это плохой показатель. Для сцены во всяком случае. А после прошлогоднего «Парижского романса» в театре Et Cetera можно только удивляться дальнейшему безоблачному развитию карьеры Лены Невежиной.

В «Художнике…» вроде бы налицо все слагаемые успеха: именитый автор, звездный состав, модный (несмотря ни на что) постановщик. Три теоретических плюса дали на практике один большой минус. «Последний день лета» делался без особых претензий: современную драму мы, как правило, воспринимаем с заведомым скепсисом; актеры здесь заняты, что называется, второго плана; Скорик в гениях никогда не ходил. Другое поколение, тогда режиссеров много было, не то что сейчас…

Из уст в уста передавалось: «Последний день…» — это чернуха. Ну, может быть. Только такая чернуха, над которой все время хихикаешь. Чернуха, которая оставляет ощущение редкой прелести, а почему, толком и не понятно. Два часа на одном дыхании. Несколько великолепных актерских работ. Внятный, остроумный текст. Жизнь бьется в спектакле, как кровь в венах.

Кто говорит о совершенстве? Театр, подобно страстной любви, не должен оперировать ледяным понятием «совершенство». Темперамент значительно важнее. А «Последний день лета» по-настоящему жарок.

Молодая пара покупает квартиру. Дешевую. В квартире слышимость такая, что почти уже видимость. Нищета в городе гораздо унизительнее нищеты в деревне, потому что там чисто, пусто, холодно, как в пьесе Кости Треплева, а здесь твое и без того убогое частное пространство замусорено чужими запахами и звуками. Там трагедия, здесь — гнусный фарс.

Однако, кроме внешних вторжений, ребятам достались еще и соседи невидимые. Дед с внуком-художником, когда-то занимавшие эту жилплощадь, тоже толкутся в крохотной комнатушке. Мы догадываемся, что ни деда, ни внука уже нет на свете, но нам только предстоит узнать, какую страшную и в то же время глупую смерть они приняли.

Те и эти ходят по одним половицам, сидят рядышком на одной раскладушке, тревожатся, смутно ощущая постороннее присутствие, а на картинах неудачника Саши проступают лица будущих жильцов. Первое, что приходит на ум, конечно — мистический триллер «Другие» с Николь Кидман. Хотя мистики в «Последнем дне…» мало. Наоборот, все просто, буднично, бытово. Прелестен дед — лучшая, по-моему, работа Владимира Краснова во МХАТе. Мягкое шарканье, мягкое оканье. Занимается уринотерапией: шуршит с баночками из сортира на кухню… Вроде бесхитростный простак — до того бесхитростный, что сердце щемит, и в то же время обаятельный провокатор. Саша при Николае Семеновиче — это Ванька Жуков при Константине Макаровиче, только Ванька великовозрастный, тридцатилетний, так ни к чему и не прибившийся. Ваньки теперь избалованные пошли, не хотят, чтобы им в харю селедкой тыкали. Кстати, Краснов отдельные черточки явно перенял у Табакова — 75-летнего Ивана Жукова из спектакля «Комната смеха»… Что ж, образец, достойный подражания. 

Посредник между параллельными мирами — сосед-алкоголик, местный Кулибин, страдающий акустикофобией. По-другому — фонофобией. В общем, очень шума боится. Из-за этого и погорели (в прямом смысле слова) предыдущие жильцы. Сергей Сосновский, как и Краснов, — саратовское приобретение МХАТа, только совсем еще свежее. Фактически первая серьезная роль. Актер выразительный, весь на нерве, с крепкой школой психологического театра, какую в Москве уже днем с фонарем.

Где-то между мирами, в чистилище, зависают риэлторы, продавцы нехорошей квартиры. Один — сытый, пахан, «учитель» (Вячеслав Невинный-младший), второй (Владимир Тимофеев) — затюканный жизнью неврастеник, голь перекатная, но чувствуется — догоняет «учителя». Готовит контрольный выдох в затылок. Их стрелка в ресторане — сцена изумительная, срывающая промежуточный аплодисмент, потому что трудно удержаться. Здесь пьеса уже явно отсылает к Пелевину, она говорит о людях и времени поразительно точные вещи и поэтому не нуждается в бытовом правдоподобии. Как вам такой эксперимент: оказывается, если приставить человеку нож к горлу, в его сознании вдруг обналичиваются все знания мира. Не собственная жизнь пролетает перед глазами, но мировая история. ..

Нет смысла анализировать «Последний день лета», его надо воспринимать на чувственном уровне. Вот и название претенциозное — что такое последний день лета? — 31 августа, ничего больше, а тут узнается и «Последний день Помпеи», и просто тоска расставания с чем-то милым сердцу, чего долго, долго не будет… Все закончилось, ничего не заканчивается — на этой грани балансирует спектакль Скорика. Все вокруг странные, все вокруг одинаковые. Круговорот судеб оставляет ощущение дежа вю. В страшном советском городе стоит страшная отравленная весна, как в фильме Хотиненко «Макаров». И всё так дико, что никто уже не пугается. Дикость — норма жизни.

У «Последнего дня…» есть существенный недостаток: единственную женскую роль играет дочь постановщика. Молодая пара и так слабовато, по-резонерски написана, актриса здесь требовалась посильнее. Однако бороться с театральной семейственностью так же глупо, как с закулисным стукачеством. Можно упразднить занавес, отменить сцену, но династии и доносы будут существовать, пока жив театр. Дежа вю. В смысле — се ля ви.
Пресса
31 августа против культур-мультур, Елена Ямпольская, Русский курьер, 17.02.2005
Кто во что горазд, Александр Соколянский, Время новостей, 16.02.2005