«Наш Чехов». Вечер к 150-летию А. П. Чехова

Алексей Бартошевич о спектакле Виктора Станицына «Мария Стюарт»

, 1.10.1998
Постановка “Марии Стюарт” в 1957 году — единственный за всю столетнюю историю Художественного театра случай обращения к драматургии Шиллера. Немецкого классика в МХТ никогда не считали “своим” автором — в отличие от Шекспира. В последние годы жизни Вл. И. Немирович-Данченко часто говорил о непреодолимых или, по крайней мере, непреодоленных трудностях, которые ставит перед актером психологического театра шиллеровская романтическая риторика, к тому же прочно сросшаяся со стереотипами традиционного театра. “Бороться против такого театрального пафоса, против декламации, освободить от всего этого текст Шиллера мне не под силу”.
Спектакль, поставленный В. Я. Станицыным, волей или неволей брал на себя эту задачу. Она отчасти была облегчена тем, что “Мария Стюарт” — самая, вероятно, “шекспировская” из пьес Шиллера, но более всего — тем, что театр ставил трагедию в новом переводе Б. Л. Пастернака, который сделал для истории русских переводов Шиллера то, что хотел — и не чувствовал себя в силах — сделать Немирович-Данченко для театральной истории Шиллера в России. Пастернак создал текст, полный прозрачной ясности и высшей поэтической простоты. Актеры МХАТ, обычно не слишком большие охотники играть пьесы в стихах, сразу стали энтузиастами пастернаковского перевода.
Главной причиной, почему взялись ставить “Марию Стюарт”, были, как это часто случается, соображения внутритеатрального свойства: две выдающиеся актрисы Художественного театра А. К. Тарасова и А. И. Степанова могли сыграть роли, может быть, самые знаменитые в женском трагическом репертуаре — Марию и Елизавету.
Постановка В. Я. Станицына, соединявшая тяжеловатую солидность исторической прозы с традиционными эффектами романтической костюмной драмы, вряд ли принадлежала к шедеврам режиссерского искусства МХАТ. В истории Художественного театра “Мария Стюарт” 1957 года осталась главным образом благодаря исполнению двух главных ролей.
Степанова была беспощадна к своей Елизавете. Актриса не оставляла ни малейших иллюзий по поводу мотивов, управлявших “королевой девственницей”. Государственные резоны, политические расчеты владели ее Елизаветой куда меньше, чем ненасытное женское тщеславие, жажда обольщать. В Марии Стюарт она стремилась уничтожить не столько опасного политического врага, сколько соперницу — женщину. Уничтожить, но прежде насладиться ее унижением, растоптать ее на глазах любовника. Блестящий и язвительный портрет стареющей женщины, затянутой в корсет рыжей куклы с густо набеленным лицом, острыми глазами, невыносимым характером и, в сущности, несчастной судьбой Степанова создавала в свойственном ей победоносно-трезвом, иронически-снижающем стиле, на грани жесткого современного гротеска. Сценический язык, на котором изъяснялась актриса, не очень совпадал с монументальным академизмом общего решения спектакля — в его пределы гораздо лучше вписывалась Мария — Тарасова.
Тарасова играла шиллеровскую героиню со своей обычной властной силой, эмоциональной энергией и заразительностью, хотя, пожалуй, слишком часто прибегала к давно проверенным приемам: те же знакомые певучие, полетные интонации, тот же защитительный взмах рук, та же резким движением откинутая назад голова — публика легко узнавала прежние роли любимой актрисы, первым долгом — Анну Каренину.
Вершиной трагедии оказывался у Тарасовой последний акт. Мария выходила на сцену, уже простившись с миром. На врагов и друзей она смотрела теперь “оттуда”, отстраненным и строгим взором. Желание победы и страх смерти покидали ее, она была теперь свободна. Молча и твердо она спускалась по лестнице на казнь, вниз, в смерть. Лицо ее, освещенное снизу багровым светом, было полно нездешнего покоя. Такой она осталась во влюбленной памяти поэта — переводчика трагедии:
К смерти приговоренной,
Что ей пища и кров,
Рвы, форты, бастионы,
Пламя рефлекторов?