Развязавшие язык

Елена Ямпольская, Новые известия, 28.02.2002
Во МХАТе увлеклись хорошо забытым старым жанром —литературными композициями. Возродила его актриса Марина Брусникина, преподающая в Школе-студии сценречь. Начиналось все с полуучебных студенческих посиделок, а результаты достигнуты столь серьезные, что теперь их (результаты) даже включают в репертуар Новой сцены. Билеты продаются, и публика — не мамы-папы, а настоящая публика — ходит послушать, как читают молодые актеры. Вернее, и читают, и играют одновременно. Такой визуальный «Театр у микрофона», когда текст преподносится зрителю целиком, и долгие повествовательные куски ничуть не ущемлены в правах по сравнению с диалогами. У каждого актера как минимум две задачи: во-первых, создать характер (зачастую даже несколько, по ходу дела идет обмен персонажами), во-вторых, выступить от лица автора, продемонстрировав внятность, осмысленность и чистоту декламации.

Брусникина, образно говоря, подхватила знамя, когда последний малочисленный отряд российских чтецов оказался наголову разбит по всем фронтам — в театре, на телевидении, в радиоэфире. Их мало, их очень мало — тех, кто все еще питает к словам взаимную страсть, пасется в райских садах мировой литературы и способен передать свое чувственное наслаждение залу. Список этих «кораблей» иссякает, едва открывшись: классицист Козаков, авангардист Юрский, реалист Филиппенко. Это по гамбургскому счету. Если снизить планку, еще несколько птиц, так и быть, перелетят через нее, а дальше — тишина.

Новое поколение актеров не верит, что публику можно увлечь красотами слога. К сожалению, почти справедливо не верит. В силу обстоятельств люди отвыкают от высокохудожественной литературы так же, как от любой другой «роскоши» — горячей воды, вкусной еды, свежего белья. Страну захватила литература сюжета. Слова здесь не важны, вспомогательны, функциональны. Текст, составленный из подобных атомов, никогда не задышит под обложкой. Это мертвая материя. Камень.

Читать слова — все равно что лежать в постели с любимым человеком. Читать сюжет — значит заниматься случайным, спонтанным фаст-сексом. Неплохо и второе — до тех пор, пока не испробуешь первое.

Тысячу раз готова принять обвинение в снобизме, но читать Маринину действительно невозможно. Не-вы-но-си-мо. Тошнотворно. И вообще зачем нормальному человеку, знающему вкус Гоголя, Бродского, Платонова, завтракать картофельными очистками, при том, что холодильник (то бишь книжный шкаф) набит до отказа?

Великие упростители, типа Марининой в литературе или Дмитрия Астрахана в кино, полагают, будто нарыли никому прежде не ведомую золотую жилу. Золотая-то она золотая, но нового тут ничего нет. Выйди на улицу голой, и все мужики свернут головы исключительно на тебя. Невероятный успех — при любых внешних данных — гарантирован. Фотомодели отдыхают. Можно так? Можно. Но скучно. Моральный аспект опускаем — решение эстетически не интересное. Талантливый человек ищет красивый путь, бездарь прет напролом. Вслед за этим бездарем несется по буеракам и кочкам читающая Русь, у которой теперь ответа требовать бессмысленно — она, того и гляди, скоро последние междометия на ухабах растеряет…

Не знаю, кого спасет красота, но саму красоту спасет только снобизм. Бездари для хавающего пипла, хорошие писатели для ценителей и знатоков — такой расклад обязательно будет внедрен в общественное сознание. Спеленутый язык развяжут, престиж слова восстановится. Уже восстанавливается, в том числе усилиями мхатовского молодняка…

В «Пролетном гусе» заняты шестнадцать актеров. Шестнадцать, прошу заметить, хороших актеров. Средний возраст, наверное, вокруг двадцати пяти. Команда настолько слаженная, что впору отпочковываться в отдельную студию. Играют они тонко, естественно и обаятельно; чистыми дружными голосами выводят песни — от народных через советские к блатным, кричат в пафосных местах остервенело, связки не жалея. Трутся друг о дружку, вспыхивая, как хорошие сухие веточки. Cлезы у них натуральные текут, и губы по-взаправдашнему пухнут… Работа получилась большая, серьезная, и время (три часа без малого) летит незаметно, невзирая на пыточные кресла Новой мхатовской сцены (низкая пружинящая спинка опоры не создаст, а если настаиваешь, злобно впивается в поясницу). Худрук их явно собственным телом не опробовал, да и не поместилось бы его масштабное тело в этот гнусный пластиковый эконом-класс.

С Астафьевым, впрочем, пластик монтируется замечательно. Неудобная мебель для неудобной литературы. В таких случаях говорят — чтобы жизнь медом не казалась. Но только кому она сейчас медом кажется? Сумасшедшему разве что… От безысходности астафьевской заболеваешь физически. Мрак обступает со всех сторон. Тоннель вьется спиралью — если и будет свет в конце, ты его не увидишь.

«Пролетный гусь» — история послевоенная. Два героя, Марина и Данила, оба молодые и неприкаянные. Марина не любила Данилу, но соблазнила его в теплушке, чтобы одной не остаться, зацепиться за мужика. Роковую эту ошибку жизнь карает по всей строгости своих законов — после недолгой, относительно светлой полосы умирает сначала ребенок, потом вскорости и Данила, муж, а там и сама Марина, чуток помыкавшись, прилаживает себе веревку в сарайчике. В общем, к сорок девятому году никого не осталось…

Астафьев, разумеется, ни о каком «наказании» не упоминает. В метафизику ему вдаваться недосуг — он пишет о людях, которые воевали за свое государство, лишились родных и отчего дома, а в награду получили равнодушие и забвение. Дикие гуси стремились куда-то, рассчитывая на лучшую долю, и подбиты влет. Не все, наверное, — кому особо не повезло или кто слабее других оказался…

Рассказ долгий, перенасыщенный бытовыми подробностями, иногда пронзительный, порой слюнявый и сопливый, откровенно жмущий слезу. Много социального пафоса. Абсолютно неправдоподобный образ идейно подкованной старухи, которая посторонних людей, квартирантов, за их фронтовые подвиги полюбила больше, чем родного сына, отсидевшегося при штабе. Такую женщину, конечно, только мужское перо способно создать. Мать, предающая собственного ребенка (взрослого или малого, не суть важно), по-моему, страшнее мужчины, предающего родину…

Тяжел «Пролетный гусь» неимоверно. До той последней степени, когда вздохнуть и вернуться к прежней жизни нельзя — истерзанные нервы требуют действия, немедленного и радикального. А какое действие может быть? Мертвых не воскресишь, страдания их задним числом не облегчишь, грех, пускай и чужой, с собственной души не снимешь, а болит эта самая душа, как зуб с дуплом. Действие, значит, доступно единственное — по Марининым стопам, с веревочкой в сарайчик…

Не зря древние греки придумали катарсис. У Астафьева катарсиса нет, и мхатовцы, дабы зритель наперегонки вешаться не побежал, уравновесили «Пролетного гуся» вторым рассказом, вторым актом — «Бабушкиным праздником». Обуютили пространство: коврики появились псевдодомотканые, пучки сухих трав, окошко на темной глухой стене. Актеры переоделись из черного в благородное сочетание серого с терракотовым. Свежеструганые столы, плетеные корзины, до краев набитые яблоками — зелеными, алыми, восково отсвечивающими… Много света, много песен. Дробь каблучков под гармошку. Смакование сибирских гастрономических изысков. Приступы пьяной вселенской любви — за четверть часа до кровопролитной, бессмысленной и беспощадной пьяной драки. Что играют актеры, а что читают, и не вспомнишь теперь, все смешалось. Картинка сложилась и держится целиком. Вот только второй рассказ очевидно слабее первого. Не умеют русские писатели радоваться. И не надолго их в радости хватает — начал Виктор Петрович свой «Бабушкин праздник» за здравие, а закончил-то снова за упокой…

Посему хочется обратиться к мхатовской молодежи со следующей просьбой: читайте вы, бога ради, что-нибудь повеселее. Конечно, не сорок девятый год на дворе, но жизнь и сегодня медом не намазана. Мертвому герою не поможешь, пожалейте живого зрителя.