Художественное руководство и дирекция

Руслан Кулухов
Владимир Хабалов
Ляйсан Мишарина
Наталья Перегудова
Сергей Шишков
Вячеслав Авдеев
Константин Шихалев

Творческая часть

Репертуарная часть

Наталья Беднова
Олеся Сурина
Виктория Иванова
Наталья Марукова
Людмила Калеушева

Медиацентр

Анастасия Казьмина
Дарья Зиновьева
Александра Машукова
Татьяна Казакова
Наталья Бойко
Екатерина Цветкова
Олег Черноус
Алексей Шемятовский

Служба главного администратора

Светлана Бугаева
Анна Исупова
Илья Колязин
Дмитрий Ежаков
Дмитрий Прокофьев

Отдел проектной и гастрольной деятельности

Анастасия Абрамова
Инна Сачкова

Музыкальная часть

Организационный отдел

Отдел кадров

Анна Корчагина

Отдел по правовой работе

Евгений Зубов
Надежда Мотовилова

Финансово-экономическое управление

Альфия Васенина
Ирина Ерина
Елена Гусева

Административно-хозяйственный отдел

Марина Щипакова
Татьяна Елисеева
Екатерина Капустина
Сергей Суханов
Людмила Бродская

Здравпункт

Татьяна Филиппова

Четвертая стена, пятая стена

Григорий Заславский, Независимая газета, 24.05.2004
«Дядя Ваня», премьеру которого сыграли в рамках продолжающегося в Москве фестиваля «Черешневый лес» на основной сцене чеховского МХАТа, по неведомым причинам «прописан» в афише Театра п/р Олега Табакова. В трех главных ролях заняты актеры МХАТа имени Чехова, Соню играет Ирина Пегова, актриса «Мастерской Петра Фоменко», а во мхатовском «Вишневом саде» — в порядке взаимообмена, надо полагать, — широко представлены актеры «Табакерки». Вероятно, на то были веские причины у продюсера обоих спектаклей Олега Табакова. Вот уж кто знает толк в том, о чем говорит в «Дяде Ване» его герой, отставной профессор Серебряков: «Надо, господа, дело делать! Надо дело делать!» В спектакле, который поставил Миндаугас Карбаускис, нет ни иронии, традиционной в изображении Серебрякова, ни прежней однозначности в толковании Ивана Петровича Войницкого, из которого мог выйти Ницше и Шопенгауэр.

Необходимое пояснение: постановщиком спектакля нельзя назвать одного Карбаускиса, поскольку решение спектакля — вся его пластика, эффектные ходы и некоторые просчеты — заложены в сценографии Олега Шейнциса и его ученика Алексея Кондратьева. Четвертым соавтором становится художник по свету Дамир Исмагилов.

На сцене, во всю ширину и высоту, — стена, вернее, две стены. Дом — не старый, а новый, из свежих досок, огромный, нечеловеческих размеров. Наталья Журавлева, которая играет старую няню Марину, появляясь первой, на его фоне смотрится крохоткой. Первая стена — внешняя, вся из окон, которые то распахивают настежь, то, будто поеживаясь и замерзая, закрывают одно за другим. Вторая — внутренняя, там, на веранде и в комнатах, — стол с самоваром, буфет, которые в отличие от досок старинные, с жизненным опытом. Жизнь в таком доме — у всех на виду, каждое окно — своего рода экран или кадр, в котором запечатлены герои «деревенской жизни», хотя Карбаускис предпринимает усилия, чтобы убрать из пьесы членение на сцены, представить жизнь в последовательности и непрерывности (чему Чехов сопротивляется — ему важно, что между сценами проходит время, в котором кто-то должен прийти в себя, а кто-то, напротив, из себя выходит).

Окно можно открыть, а можно — заново запереть. Когда окна открывают и закрывают по третьему разу, это начинает надоедать. В спектакле вообще много лишних жестов и лишней игры с вещами и самих вещей: то вдруг, в ночном свидании Астрова с Соней, начинается немотивированное движение буфета; в сцене созванного Серебряковым собрания — ненужная пантомима со стульями… При этом выбрасываются какие-то слова. Нет, к примеру, знаменитого монолога Астрова. Астров (Дмитрий Назаров) успевает сказать только: «В человеке должно быть все?». И - закрывает окно, «накрывая» речь дополнительным гулом (если бы это был «Вишневый сад», можно было бы вообразить, что это звук лопнувшей струны). Режиссер как будто стесняется знаменитости чеховского текста и решительно выводит за скобки, благо сценографическая конструкция такую возможность дает. Астров в исполнении Назарова — просто чудак с глупыми усами, как сам говорит о себе в начальной сцене. Невозможно поверить в то, что такой Астров может вызвать хоть какое-то ответное чувство в Елене Андреевне (Марина Зудина). А у Чехова — вызывает, и Елена Андреевна ничего не может поделать с этой нежданно-негаданной страстью.

В спектакле Карбаускиса и дядя Ваня (Борис Плотников) теряет привычную прелесть и не вызывает привычного же сочувствия (у Плотникова выходит скорее герой Достоевского, чем Чехова). Он часами лежит в гамаке, кутается в ватный халат (что естественнее было бы для нездорового Серебрякова). Черты какой-то хвори во всем его облике, болезненно нервный, он не имеет ни малейшего шанса на женское внимание. Жалость Сони — единственное, чего достоин он. Ничего трагического в его фигуре, а в словах «Пропала жизнь!» естественнее услышать мелодраматический надрыв. К слову, Марья Васильевна, маман (Ольга Барнет), стареющая, но не старая эмансипе, — фигура в этом спектакле замечательная (чего стоит сцена, в которой она безуспешно пытается своей тростью «приручить» гамак).

Самый положительный герой спектакля — конечно, Серебряков (а более всего достойна сочувствия — Соня, живая, деревенская девушка, невнимание к которой кажется противоестественным). Нестарый, он многое может себе позволить (и как Серебряков, и как Табаков, который вольно обращается с чеховским текстом и, выходя на сцену, делает реверанс в сторону фестиваля-«соучредителя»: «Чудесные виды. И черешня отменная!»). Табаков играет более не искусствоведа, которых вокруг него много и было, с кого лепить образ, хоть положительный, хоть отрицательный, — скорее, бывшего партработника (такой мог читать курс марксистско-ленинской эстетики). Может, в искусстве он не разбирается, зато к новым экономическим условиям приноровился. В нем деловая хватка соединяется с человеческим обаянием (опять-таки присущим не одному только Серебрякову, но всем, кого когда-либо играл Табаков). Когда же он бодрячком носится по сцене, скрываясь от преследующего его Войницкого, видно, что он еще фору даст всем, кто по возрасту и «затеям» должен быть моложе и бодрее.

Короче говоря, жалко не дядю Ваню, который скорее всего никогда не увидит небо в алмазах, а Серебрякова: и сама пьеса вышла о том, что здравые мысли в России никто и никогда не слышит.