Режиссеры

«Было предчуствие, что нас потянут в тюрьму»

Татьяна Рассказова, Финансовая Россия, 11.07.2002
Физик-электродинамик из Ростова-на-Дону стал в минувшем сезоне одним из лидеров российской театральной режиссуры. Он поставил в Москве «Пластилин» Василия Сигарева и «Откровенные полароидные снимки» Марка Равенхилла. До того, как сделаться фаворитом московской критики, Кирилл СЕРЕБРЕННИКОВ поработал на телевидении. Срежиссировал в общей сложности около двадцати спектаклей. Снял сериал «Ростов-папа». Поклялся извлечь Татьяну Доронину из ее театра-колумбария. Зарекся браться за классику… Впрочем, последнее обещание собирается нарушить, поскольку получил предложение от «Современника» поставить на Марину Неелову «Сладкоголосую птицу юности» Теннесси Уильямса. На театральном фестивале «Новая драма», о котором мы писали в июне, Серебренников представлял обе свои московские работы. «Пластилин» получил высшую награду (номинация «Лучший спектакль»).
 — В ситуации, когда наши драматурги увлеклись модной идеей документального театра, позаимствованной у британцев из «Ройял-Корта», хочется изловить вас на «убийстве документальности». Скажем, в «Откровенных полароидных снимках» одного из идеологов vеrbаtim-драмы Марка Равенхилла вы превращаете сюжеты о перерождении идейного экстремиста и о любви двух геев в некий карнавал с участием зайцев, Красной Шапочки и Серого Волка. Вся «документальность» улетучивается —остается условный инфантильный театр.
 — За «Снимки…» меня много раз упрекали в избыточной гламурности. Но, я думаю, это всего лишь попытка понравиться публике. В ней нет ничего дешевого, ничего отвратительного. Просто пьеса содержит столько шоковых элементов, что желание режиссера их адаптировать, облечь в «съедобную» визуальную оболочку, мне кажется только похвальным. Чтобы зритель проглотил эту пилюлю, она должна быть залита глазурью. В пьесе заложен целый арсенал всевозможных бомб, и если они будут непрерывно взрываться над зрительской головой, он убежит из театра со словами: «Зачем мне это надо?»
 — Все же в «Снимках…» есть, мне кажется, серьезная нерадостная мысль, что сделайся ты яппи, давя свои истинные чувства, или живи любовью — результат один: каждый обречен на одиночество. Увы, этот месседж не вполне последовательно проведен режиссерски.
 — Тем не менее вы его считали. Я не хотел делать печальный спектакль. Мне нравится, что эта мысль возникает у людей, которые веселятся — пребывают, казалось бы, в состоянии праздника. Кстати, не люблю, когда артисты плачут на сцене, потому что уверен: плакать должен зритель.
 — Вы как-то просчитываете успех, дозируете его предполагаемые составляющие? Ведь, например, ненормативная лексика, присутствующая в тех же «Снимках…», давно десакрализована современной литературой, и, я думаю, культурного шока не производит. Гей-тема —тоже не откровение. ..
 — «Откровенные полароидные снимки» — спектакль не про геев, я вам даже скажу, что зрители этой категории уходят после него разочарованными. Это пьеса о товарно-денежных отношениях между людьми, в том числе в сфере чувств. Зрители-геи надеются увидеть картинки счастья, идиллии, а выясняется, что это история про любовников, которые не способны здесь и сейчас произнести: «Я тебя люблю» — а могут сделать это только за гробом, когда уже ничего невозможно вернуть.
Что касается успеха, то его просчитать нереально.
 — То есть успех «Пластилина» был для вас неожиданным?
 — Мягко говоря. Поначалу возникло предчувствие, что нас просто потянут в тюрьму. Мы репетировали с настроением, что сыграем один спектакль — и нас разгонят. А актеры говорили: «Слушай, ты нас собрал, потому что мы совсем уже отребье?»
 — То есть?
 — Просто от «Пластилина» отказалось пять режиссеров, я был шестым. И я понимал, что это не та пьеса, которой нужно дебютировать в Москве, поскольку ею все может и закончиться. («Пластилин» — спектакль о подростке, который подвергается психическому и физическому насилию со стороны чудовищной среды. Пьеса написана современным языком, без эвфемизмов, поставлена гротесково и не без юмора, а кончается трагически. Что не помешало режиссеру решить финал радостно — как освобождение, как начало новой счастливой жизни. — Т. Р. )
 — Скажите, кто-нибудь из представителей легендарной ростовской мафии каким-то краем причастен к вашему продвижению?
 — Неправда.
 — Я не утверждаю, а спрашиваю.
 — Слухи о ростовской мафии сильно преувеличены. Мафия —это когда люди хоть изредка собираются вместе. А ростовчане, уезжая из родного города, скажем, в Москву, друг с другом здесь практически не видятся.
 — А как насчет мафии собственно в Ростове?
 — Там нет мафии; вообще это город, которому не нужна культура…
 — То есть как?
 — Ну просто Ростов как бы вне ее: он торговый, промышленный, рыночный такой. Там цирк любят, оперетту.
 — Но вы ведь что-то там ставили.
 — Да, ставил. Но по большому счету это не было востребовано. Я делал радикальные постановки, на которые приходило пятнадцать человек. Они восторгались, писали хорошие статьи, но собственно публики количественно «хватало» зала на два-три — дальше учителя приводили школьников. Когда я поставил в ТЮЗе один из лучших своих спектаклей «Женитьбу», то вышли положительные рецензии, спектакль был показан на фестивале, а дальше — в театр пошли ПТУ N 15, ПТУ N 20, учащиеся 8-го класса. Мне дирекция говорит: «Почему у вас „Женитьба“» идет три часа? Дети через 45 минут уже хотят писать. Сократить до двух часов!" Я был в шоке. Короче говоря, Ростов — замечательный город, там хорошо что-то начать. Но продолжить лучше в другом месте.
 — Недавно в прессе весьма решительно прозвучала точка зрения, что неплохо было бы закрыть посредственные театры, которые пожирают госдотации (чуть ли не по миллиону в год). Скажите, вы за зачистку культурного пространства или против?
 — За зачистку. Но существует, например, дикая история с театром Анатолия Васильева: у него хотят отобрать здание. Это же какой-то нонсенс. Знаете, Юрию Михайловичу Лужкову надо памятник поставить за то, что построил этому режиссеру театр.
 — Ага. И тут же этот памятник снести, потому что этот же самый мэр норовит и отобрать здание за неэффективную эксплуатацию. 
 — Я думаю, это недоразумение, я не верю. И убежден, что художник такого класса, как Васильев, имеет право на авторскую лабораторию — от него глупо требовать кассовых сборов. Москва потому и считается культурной столицей, что может себе позволить этот уникальный театр. Это делает Россию супертеатральной державой.
Я-то говорю о другой зачистке. Существует проблема смены поколений, необходимости прихода молодых актеров и режиссеров в «уставшие» театры. Наверное, целесообразно, чтобы, например, Центр драматургии и режиссуры Казанцева или любой другой креативный коллектив все-таки имел площадку, а не ютился в арендуемых помещениях. При этом я не знаю, как можно сказать уважаемым людям, которые потратили всю жизнь на свой театр: вы старые, уходите. Другое дело — открытые площадки, это очень здравая идея.
 — Что имеется в виду?
 — Создание свободных сцен, на которых разные труппы смогут осуществлять свои проекты. По-моему, время репертуарного театра неминуемо уходит. 
 — Резюмируем: вы не за революцию, а за эволюцию. 
 — Да, я за эволюцию — революции у нас не приносят достойных плодов.
 — Если вы за эволюцию, то, наверное, скажете, что художнику не следует быть скандалистом. Но как тогда вы добиваетесь своей цели в конфликтных ситуациях?
 — Я не люблю скандалов и, как японец, никогда не говорю «нет». Я всегда буду улыбаться (так что человек ни за что не поймет, что я его уже видеть не могу), буду говорить «хорошо», «ага», «угу». Но это не означает согласия. 
 — Поскольку вы не состоите ни в какой труппе, то можете считаться независимым художником. Но от кого или от чего все-таки зависите?
 — От работодателя, естественно. Мне важно, чтобы предложение, которое он мне делает, было интересным и с финансовой точки зрения, и с творческой.
 — Никакой метафизики —одна прагматика…
 — В контрактах о метафизике ничего не говорится.И кстати, ни в одном из них не записано, что спектакль должен быть успешным. Тем не менее успеха хотят все. А успех — понятие, конечно, метафизическое. Вот я и завишу от успеха, завишу от здоровья, от настроения тех, кто рядом.
Я не хочу общаться с уродами, не хочу находиться в состоянии психологического дискомфорта —это сильно выбивает. Хочу общаться с любимыми людьми