Режиссеры | Саша Золотовицкий: «Я человек из мультика», 10.04.2025 Саша Золотовицкий не торопится назваться Александром, расстаться со статусом младшего в знаменитой театральной семье Игоря Золотовицкого, где есть еще и старший брат – тоже актер, режиссер и музыкант. Саша не просто «пошел по стопам», но и окончил ту же мастерскую Олега Кудряшова на режиссерском факультете ГИТИСа (после учебы в мастерской Дмитрия Брусникина в Школе-студии МХАТ) и даже дипломный спектакль поставил, как и брат Алексей, по «Мертвым душам». Что совсем не мешает ему с первых шагов двигаться своей дорогой. И сохранить редкое качество – остаться на границе между детством и взрослостью, уметь работать и для тех, и для других. Среди его постановок – «Эмигранты» в Старооскольском театре, «Мера за меру» в Театре им. Вл. Маяковского, «Соня-9» и «Морж, учитель и поэт» в МХТ им. А. П. Чехова, «Коричневое утро» в РАМТе, «Мы уже здесь» в пространстве «Внутри», «Добрый властитель быков» и «Голиаф» в «Шаломе». И – очередь из нескольких названий на ближайшее будущее, о них он из суеверия пока не рассказывает.– Мы не избежим вопроса про театральную семью и предопределенность. Было ли желание выскочить из этой матрицы, заняться чем-то другим? – Было, конечно. Во-первых, мне казалось, пойти в театральный – это дичайший штамп, а жить по штампу не интересно. Я хотел быть историком, сидеть в пыльных библиотеках со старыми томами, копаться в прошлом. Я это очень любил и до сих пор люблю, но в какой-то момент «театральщина» – родные, друзья – стали перетягивать и поглощать. Так и пошел я учить басню и песню. Во-вторых, в Школу-студию особенно не хотел – это же курам на смех! Пробовался все же везде, больше всего хотел поступить в мастерскую Евгения Каменьковича и Дмитрия Крымова, но от волнения зажался и с треском провалился. В итоге оказался в мастерской Дмитрия Брусникина, и он так поддерживал меня, так хохотал на турах (хохот – всегда хорошо), что в какой-то момент я перестал ходить в другие места. – Не побуждает ли вас любовь к истории взяться за какой-нибудь документальный исторический материал? И есть ли у вас любимая эпоха? – Мне очень нравятся костюмированные фильмы, вроде «Барри Линдона» Стэнли Кубрика или «Фаворитки» Йоргаса Лантимоса (хотя она отчасти фантазийная). Мне нравится въедливая, кропотливая дотошность погружения в историческую среду, почти реконструкция. Хотя я понимаю, что граница между историчностью и «кринолином», пахнущим плесенью, довольно зыбкая. Но мне действительно хотелось бы попробовать сделать исторический спектакль. А любимая эпоха – Средневековье. Я люблю фэнтези, рыцарские турниры, мистерии. Как говорится, у меня гиперфиксация на рыцарях. Все детство хотел носить латы и скакать с копьем на лошади. И сейчас хочу, чего уж там. А в Средневековье все рядом – святость, мракобесие, гротеск. Там одновременно можно все и ничего. – Как молодому режиссеру искать свой материал? Читать все подряд, рискуя долго проходить мимо своего текста, идти от артистов, от темы? – У меня нет рецептов, кроме одного – просто ждать. Если я приду в книжный с мыслью, что бы мне поставить, – никогда не попаду. Оно само прилетает – в виде подарка к празднику, случайно прочитанного у соседа через плечо в метро, цитаты из любимого фильма или интервью. Сейчас у меня лежит один материальчик – результат случайного разговора с приятелем, которого я не видел несколько лет: столкнулись, разговорились, он посоветовал прочитать. Это сложный процесс для меня. От неуверенности я часто соглашаюсь ставить то, что дают (хотя предлагают часто из того, что выбрал я). Чувствую гиперответственность и постоянный страх испортить текст. Я люблю книги, и мне страшно, что не смогу передать любовь к тексту. Лучше пусть это будет заказ, а не Беккет, который для меня святыня. Или русская классика, которую я искренне люблю, – нашу великую, школьную, русскую литературу. И боюсь ее трогать, чтобы не опошлить и не разрушить, – пусть лучше внутри меня живет. – Многие ваши спектакли появились в результате лабораторий. Есть ли у вас план, что делать, если с лабораториями наступит пауза? Не хочется ли начать свое дело с фундамента? – Этот путь начинает и меня самого уже пугать, но, объективности ради, лабораторий возникает все меньше. Ловлю себя на мысли, что завидую кинорежиссерам, – они могут позволить себе паузу. А молодой театральный режиссер, еще не набравший вес, как будто и не имеет на нее права. Но на лабораториях я всегда делал только то, что хотел. Единственное «навязанное» мне название – «Коричневое утро» Франка Павлоффа. Но это «мой» материал, так что сразу согласился. Во всех остальных случаях темы лабораторий настолько широки… Недавно я вернулся с лаборатории в Южно-Сахалинском Чехов-центре, тема была взята – «Любовь спасет всех». Мне показалось, что «Войцек» – это как раз то, что надо. А мой коллега Игорь Лебедев делал Довлатова. Бывают удачные совпадения. «Соню-9» я сам хотел поставить, но не знал куда предложить. А тут как раз случился АРТХАБ в МХТ на тему подросткового театра, точно провидение меня услышало. – Говорят, детские спектакли надо ставить как для взрослых, только лучше. Что скрывается за этой красивой фразой в практическом смысле? – Я ничего не просчитываю, не думаю о возрасте, не даю себе установок, мол, сейчас я делаю на заказ утренник для шестилеток и их мам – иначе все разрушится. Я верю, что дети все поймут, и делаю для себя и про себя маленького. В этом смысле детский спектакль – очень эгоистичная штука. Ты возвращаешь себе через эти работы собственное детство, а значит, устраиваешь себе праздник. Я сам себя беру туда, назад, куда очень хочу. И это возвращение возможно только через спектакли. Ну и еще через мультики, которые я постоянно пересматриваю. Я человек из мультика. – Самый детский ваш спектакль «Морж, учитель и поэт» как будто апеллирует ко взрослым – делайте, что хочется, верьте в добро и так далее. Но на него приходят современные дети, которые очень уязвимы в нашем мире, полном лжи, мимикрии и более страшных вещей. Не чувствуете ли вы в этом диссонанс? – Это правильный вопрос, было такое чувство. Но мой «Морж» – это осознанный эскапизм. Ты смотришь в окно – там жесть, катастрофа. Ты пытаешься что-то поменять, выбегаешь, кричишь, пытаешься кого-то остановить. Но мир не меняется, и тогда ты возвращаешься домой, закрываешь плотнее шторы, стараешься убежать от реальности как угодно – уйти в лес, в монастырь, в горы, уехать на Индийский океан или на Крайний Север, чтобы там греть костром воздух и спасать моржа. Таков мой взрослый посыл, который, скорее всего, не считывается, но я его ощущал. А что касается детей, то мой посыл – не взрослейте, как бы пафосно это ни звучало. Недаром у нас все время повторяется фраза: «маленький, несерьезный, мудрый – это одно и то же». Мне так и хочется противопоставить миру взрослых – мир детей, который в сто раз круче. И я держусь за этот трогательный несостоявшийся эскапистский мир, мне хотя бы на сцене важно его осязать и о нем мечтать. – В «Соне-9» вы использовали элементы вербатима, в котором участвовали школьники. Каких детей вы выбирали? И как убедить молодых и сильно занятых актеров МХТ заниматься еще и вербатимом? – Сначала наша задача была – подружиться с детьми из разных слоев и социальных групп, детьми, часто ощетинивающимися и не верящими никому. Разговорить их, избавив от привычки постоянно отчитываться, точно условная завуч Марь Николавна нашептала им правильный ответ. Дождаться момента, когда ребенок прорвется сквозь свою закрытость и ежиковость, сквозь штампы, и расцветет. Выбирали из своих знакомых подростков – у каждого из нас есть таких пять-шесть: бери и разговаривай. Сначала я хотел устроить рейд в свою «любимую» школу, но потом отказался от затеи общаться под присмотром учителей. Так что мы беседовали в более спокойной обстановке, и отобрали самое интересное. Сейчас я уже хочу обновить содержание. Можно поговорить с теми же ребятами через год, а можно дойти и до школы, которая мне до сих пор снится. Мне не нравится мой школьный опыт, но мысленно я все время к нему возвращаюсь. – Еще одна ваша детская постановка «Добрый властитель быков» – оптимистичный спектакль про домашнее насилие. Есть ли у вас какой-то опыт по этой теме, пусть не личный, а свидетельский? – Личного, слава Богу, никакого. Но мы шли от опыта актеров, им требовалось проговорить, отрефлексировать какие-то свои воспоминания. Меня же зацепил фильм «Кролик Джорджо» – идеальное по интонации кино про детство при фашизме. Мне важно было высказаться не столько о домашнем насилии, сколько о насилии как таковом, включая политическое. В этой пьесе очень важен контекст: дело происходит в 1951 году, в страшное время поголовно травмированных людей. Отсюда воспоминания о фашизме, о Сопротивлении, расстрелянные родственники, девочка без ноги… Главный герой – девятилетний мальчик. Да, в мире, полном ужасов и страданий, но девятилетний. Отсюда и оптимизм. – В «Мере за меру» героиня из одного круга насилия, которое она как-то сумела разорвать, сразу попадает в другой. И кажется, что выхода нет, кроме самого радикального. Как у вас родился такой финал? – Мне захотелось справедливости. Простите, что все время привожу аналогии, просто я их люблю – такой ходячий референс. Я очень люблю немецкое кино – «Доктор Мабузе», «Носферату», «Кабинет доктора Калигари». Сейчас все обсуждают новый фильм Роберта Эггерса «Носферату», и я решил вспомнить все варианты и в первую очередь невероятный ремейк Вернера Херцога с Клаусом Кински в заглавной роли, где изменен финал, в котором зло неискоренимо, и герой Бруно Ганса сам становится вампиром. Это разочарование надо принять, что, собственно, и есть взросление – принятие разочарования. Поэтому меня раздражал финал Шекспира, настолько фальшивым он выглядит. Если бы этот финал был человеком, я бы ему вмазал… в плечо куда-нибудь. Да простит меня старина Уильям, он написал гениальную пьесу, но запорол финал. Бартошевич смешно рассказывал: наверное, Шекспир слишком долго ковырялся, время поджимало, дело шло к премьере, артисты торопили, и он махнул рукой и как-то быстро закончил. Но это ж бред сивой кобылы! Изабелла – монахиня, ее выбор – одиночество, уход от мира. И никакой мужик, сказавший «вы будете моей», ей не нужен, кем бы он ни был. А зло будет всегда, приходится это констатировать. – Пьесу «Мы уже здесь» Павел Пряжко написал около десяти лет назад, когда опыт эмиграции и разорванных связей не был еще так актуален. А когда вы решили ее поставить? – Вот хороший ответ на прошлый вопрос – как находится своя пьеса. Я приехал в Питер на два дня, гулял, зашел в магазин, увидел сборник пьес Пряжко с таким же названием, как и пьеса, купил, открыл – и первая же фраза во мне «дзинькнула»: «Если у тебя нет связи с Землей, можно говорить и писать все, что угодно». Такого мгновенного попадания у меня еще не бывало. Пьеса мне показалась уморительно смешной, я просто ухохатывался. Пряжко – гений (поверьте, для меня это серьезное заявление), очень тонкий автор. Наш актер Давид Сократян незадолго до премьеры поговорил с Дмитрием Волкостреловым, который часто ставит Пряжко и вообще они приятельствуют. И тот сказал, что Павел может поговорить с любым человеком и тут же перенести на бумагу его манеру речи – максимально узнаваемо, документально и при этом художественно, «на кончиках пальцев». Я сразу влюбился в эту пьесу. Вокруг уезжали друзья, много друзей. Мы репетировали, хохотали – и, прохохотав так с месяц, поставили спектакль. Я к нему отношусь с большой нежностью. – Откуда в нем появился Вальс № 2, он же Русский вальс Шостаковича? – Персонажи Пряжко на поверку живут пошлостью. Звенящей, как говорится, пошлостью. Мне очень нравится черно-белое видео, где Товстоногов разбирает «Трех сестер», говоря с чувством про пустую бессмысленную жизнь с той же интонацией. А вальс Шостаковича – настолько велик и настолько… затерся, что стал китчем, плакатом, рекламой того, как нужно грустить и тосковать. При этом в нем есть невероятная глубина, гениальная вторая часть, которую не дослушивают до конца. Интонационно и композиционно Вальс Шостаковича абсолютно соответствует пьесе Пряжко. Я было испугался, что спектакль окажется монотонным и мы не потянем пьесу целиком. Но все попытки что-то сократить приводили к поломке структуры. «Мы уже здесь» и Вальс № 2 – это идеальные структуры, где ничего нельзя менять. Поэтому у нас все звучит целиком. – Предлагаемые обстоятельства пьесы – жизнь на Марсе. Космос мы, как правило, воспринимаем как безграничную свободу, преодоление земного притяжения. А между тем, тот Космос, который человеку подвластен, – окончательные границы наших возможностей. Далеко не улететь. – Для меня Космос здесь – синоним очарования, несбывшихся надежд. Этот текст – про силу привычки. Только ты вдохнул того Космоса, а привычка вновь утащила тебя в офис, к кулеру и пластмассовым цветам. Куда бы ни попал человек Пряжко, он все разложит по привычным коробочкам. И Космос в коробочку, и великого Шостаковича. Человек уменьшит любой грандиозный масштаб. – Что самое сложное для режиссера в пьесах Пряжко? – Бездействие. Что непривычно для мастерской Кудряшова, где всегда кипит активное концентрированное действие таких же активных, музыкальных, пластичных, ироничных исполнителей. А Пряжко заставляет остановиться. И тогда становится страшно – что окажется не смешно или слишком медленно. То, что я сам очень люблю в искусстве, а делать боюсь. Драматург не позволяет поджаться или припустить темп. И если написано в ремарке «гудит воздух в очистном коллекторе» – надо дать ему погудеть. Слава Богу, актеры оказались смелее меня. – Когда вы решили участвовать в лаборатории «Шалома» по текстам Танаха, насколько вы были погружены в материал? – Не то чтобы я был большой теолог. Самая главная моя встреча со священными текстами случилась в работе над студенческим спектаклем «Книга» Светланы Земляковой по Первой книге Царств, которая совпадает с Танахом. Библию читал урывками. Но идея «Голиафа» возникла у меня еще до лаборатории. Я сунулся с ней в один театр – меня не поняли, Олег Липовецкий сначала тоже не очень понял, но поверил мне. С «Голиафом» у меня было такое же совпадение, как с Пряжко. А окончательно мы все убедились в том, что у нас получится, на первой репетиции, когда наш Ваня Орлов – Голиаф во время перекура подобрал и принес в своих ручищах птичку. «Вот, – говорит, – спас птичку». Она ударилась головой и была дезориентирована. Ваня нашел коробку и унес птичку домой выхаживать. И выходил, выпустил. «Хорошее распределение – половина успеха», – говорил Олег Львович Кудряшов. – Программка к «Голиафу» полна разнообразных сведений, чем напомнила мне старую Библию, полную комментариев про все аспекты жизни в библейские времена. А было ли так, что благодаря театру вам открывалось что-то неожиданное? – Не на уровне знаний, а на уровне эмоций – да, и сильно. Например, в спектакле Ромео Кастеллуччи «Лебединая песня» актриса поет Шуберта, которого я вдруг ощутил всеми чувствами и очень полюбил. Или другой пример – «Враг народа» Остермайера, который привозили на NET, потряс меня сценой, когда вдруг весь зал повалил на сцену и стал дискутировать с актерами. Сам спектакль я особо не запомнил, но эта сцена стала настоящим откровением. Не увидел бы – не поверил, что такое бывает. В этот момент я ощутил то, что нам рассказывали на лекциях по древнегреческому театру, когда зрители, возмущенные кем-то из персонажей, могли кинуться на сцену с кинжалом, принимая все за чистую монету. – А вам не хочется привнести в свой спектакль настоящую опасность? – У нас точно сейчас не время такого театра. Мы оказались в ситуации эскапизма – я так это сейчас вижу. Поэтому возвращается обэриутское, когда ты уходишь в глубину подсознания, детство, ностальгию, деконструкцию и так далее. – Может, от нас этого и ждут? – Я уже устал думать, что от нас ждут. Многие мои коллеги со мной не согласятся, но для себя я вижу только такой выход. Потому что по большому счету, театр – прекрасное место, культурное, важное, но не способное поменять что-то глобально. Разве что чуть-чуть подкрутить. Мой кумир (и где-то ролевая модель) Петр Мамонов говорил, что искусство никого не поменяет, но мы хоть минутку побыли вместе. Возможно, остермайеровский театр вернется, но сейчас он бы выглядел опасно и безумно. Я очень люблю Мандельштама, но… прямо злюсь на него за то, что, написав про кремлевского горца, он еще и читал это всем. Ну, Осип Эмильевич, ну как же вы… – Если еще раз вернемся к теме детства – в «Голиафе» у вас тоже есть ребенок, военизированный филистимлянин (Александра Ахметзянова), которому нужны подвиги. Как вы думаете, какой образ ребенка возникнет у вас в следующий раз? – Пока не понимаю. В пьесе «Мы уже здесь», кстати, тоже есть ребенок – дочка героини Ясмины Омерович. Но я, как заложник законодательства, не мог пригласить в этот спектакль ребенка. Иначе была бы девочка в таком же костюмчике и с чашкой кофе, как ее мама, такая же бледная и скучная. На данный момент могу сказать, что репетирую в Театре имени Маяковского спектакль про подростка – дагестанского мальчика, который ищет своего отца, спектакль будет по пьесе Ислама Ханипаева. – Каким был бы ваш идеальный спектакль мечты: никаких табу, любые сметы, любые актеры? – Я бы сделал спектакль-игрушку для себя. Спектакль про то, как придумывается спектакль. Спектакль-конструктор, каждый раз разный. Хочется побезумствовать. Завидую отчаянно таким режиссерам, как Дмитрий Крымов. Он всегда делает спектакли про себя – и мы его за это любим. Моя самая любимая сцена в театре вообще – это сцена, где Режиссер просит создать ему на сцене кладбище («Моцарт. “Дон Жуан”. Генеральная репетиция»), по которому он бродит и вдруг находит холодильник с родительской дачи. Оригинал статьи Пресса Саша Золотовицкий: «Я человек из мультика», Ольга Фукс, Экран и сцена, 10.04.2025 Семья Золотовицких в программе «Мастерская» (видео), Биеннале театрального искусства. Уроки режиссуры, 1.12.2024 Морж, учитель и поэт. В МХТ им. Чехова дают спектакль для юных и мудрых, Анастасия Скорондаева, Российская газета, 14.11.2024 Крупным планом: Саша Золотовицкий в программе «Театральная среда Вадима Верника», Вадим Верник, радио «Культура», 6.11.2024 «Морж, учитель и поэт» в МХТ им. А. П. Чехова, Никита Балашов, Ревизор.ru, 27.10.2024 В этой истории для детей персонажам за 60: «Морж, учитель и поэт» в МХТ (фоторепортаж), Анастасия Евтефеева, Театрал, 26.10.2024 В МХТ имени Чехова премьера – спектакль «Морж, учитель и поэт», видеосюжет телеканала ТВ-Центр, 24.10.2024 В МХТ им. Чехова премьера – «Морж, учитель и поэт», видеосюжет телеканала «Культура», 24.10.2024 В МХТ имени Чехова представят детский спектакль по книге современного писателя, Дарья Бруданова, Global City, 24.10.2024 В МХТ имени Чехова представят спектакль «Морж, учитель и поэт», ТАСС, 24.10.2024 В МХТ Чехова ожидается премьера спектакля-путешествия «Морж, учитель и поэт», Полина Федосеева, BFM.ru, 23.10.2024 «Это Москва. Люди»: спецпроект «9 ряд. 10, 11 место». Глава «Режиссура», телеканал «Москва 24», 5.04.2024 Жанр стендапа приходит в театр, Елизавета Авдошина, Независимая газета, 17.03.2024 «Если можешь — держись»: разговор на языке подростков в спектакле «Соня-9», видеосюжет Пятого канала, 16.01.2024 Самые заметные театральные премьеры декабря, Влад Васюхин, Известия, 31.12.2023 В МХТ имени Чехова премьера «Соня-9»: фоторепортаж., Мария Михайлова, Театрал, 25.12.2023 МХТ имени Чехова представляет спектакль о проблемах подростков «Соня-9», видеосюжет телеканала «Культура», 23.12.2023 МХТ им. Чехова представит спектакль по комиксу «Соня-9», ТАСС, 22.12.2023 В МХТ появился спектакль по комиксу для подростков «Соня-9», Татьяна Власова, Театрал, 22.12.2023 | |
ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ РУКОВОДИТЕЛЬ — КОНСТАНТИН ХАБЕНСКИЙ
