МХТ им. А. П. Чехова: Токовая терапия Теодора Курентзиса

Теодор Курентзис родился в 1972 году в Афинах. С четырех лет обучался игре на фортепьяно, с семи лет — на скрипке. Окончил одновременно теоретический факультет и факультет струнных инструментов Греческой консерватории. В 1990-м стал главным дирижером “Musica Aeterna Ensemble” в Афинах, затем продолжил учиться дирижированию в Санкт-Петербурге, у профессора Ильи Мусина, который в одном из интервью сказал: «У меня были талантливые ученики — Юрий Темирканов, Валерий Гергиев и один гений — Теодор Курентзис». С 2004 года Курентзис — главный дирижер Новосибирского театра оперы и балета. На проходившем недавно фестивале современного искусства «Территория» он дирижировал тремя музыкальными произведениями на тему заупокойной мессы “Lacrimosa”, которые были заказаны им современным композиторам.

— Вы достаточно молодой человек, почему вас интересует тема смерти?

— Смерть сопровождает человека с первого дня его рождения. У меня есть такой дар памяти — я помню все события своей жизни с момента, когда мне было всего десять дней. Я помню, что надевала моя мама, когда мне было полгода? Помню, какие произведения Шуберта она играла, когда мне исполнился год. Я помню, что меня не было. Помню, что меня не будет. Память помогает почувствовать события, которые произошли или произойдут.

Если бы смерть не существовала — мы бы выглядели хуже. Смерть, с одной стороны, — враг, но с другой — необходимая часть жизни. Без смерти человек не смог бы совершенствовать свою душу, не старался бы стать лучше, не старался бы побеждать болезни и войны? Смерть — это возможность самоусовершенствования.

Вот, к примеру, вас изолируют на какую-то планету, находящуюся далеко от Земли. А на Земле остался близкий вам человек. Потом его не станет. Но вы не почувствуете боль. Так же, как не чувствуете сейчас боль за смерть вашего далекого прапрапредка, которого наверняка убили в какой-нибудь войне. Хорошо это или плохо, но его жестокая кончина сейчас вас не трогает, хотя без его существования не было бы вас?

— Почему же меня это не трогает?

— Трогает, но интеллектуально, согласитесь? Боли, сильного душевного страдания вы не испытываете. А вот если бы это случилось в Москве три года назад — вы бы страдали до сих пор. Отстраненность от трагического события во времени и пространстве «подавляет» земные чувства. Все, что человек физически ощущает, даже наша сентиментальность, расположено в хроносфере. Если удалиться на расстояние десяти миллионов лет от смерти наших близких — мы перестанем страдать.

Страдание — это физическая величина. И как все физические величины наши чувства имеют объем, массу? Это тяжелые вещи. Чтобы уйти от земных инстинктов к универсальному состоянию любви, которому неведомы законы тяжести этого света, мы стремимся отрешиться от жизненной логики. От пространства и времени. Иначе говоря, мы подсознательно хотим умереть (не видеть, не чувствовать — или видеть и чувствовать, но как-то иначе). И для этого у нас есть искусство. Оно уничтожает тяжесть земных ощущений, страданий? Наверное, поэтому искусство — божественный подарок человечеству.

Вот еще пример: любить девушку, которая тебя ненавидит, и благодарить ее за то, что она тебя ненавидит. Этот алогичный «вздох» души и есть начало искусства. Любить своего врага как друга — так нелогично, но именно это настоящее искусство. Искусство человека.

— “Lacrimosa” — место, на котором обрывается «Реквием» Моцарта. Как вы считаете, он предчувствовал свой близкий конец?

— Предчувствовал он свою кончину или нет — не важно. Что касается “Lacrimosa” — там есть странное ощущение смерти как романтического праздника. “Lacrimosa” — как сеанс гомеопатии для зрителя: «Я вам дам немного смерти, и вы потом почувствуете себя легче».

Если говорить о Малере, о его «Песне о земле», то это произведение связано с очень важным моментом — с прощанием. Когда теряешь — ощущаешь большой удар, странную тоску и странную радость. Боль. Прощание — это момент, когда рождаются большие произведения. Когда теряешь или ждешь — происходит рождение искусства. Счастливые поэты пишут плохо. Когда у поэта все есть — он слишком полноценен, я бы сказал, слишком тяжеловесен для настоящего искусства.

Музыка, поэзия — это вид протеста или молитвы. Мы протестуем, когда лишены свободы, когда лишены любимой. Мы - неполноценны, мы похожи в моменты расставания с кем-то или чем-то на женщину с отрезанной грудью. И мы молимся, взываем к Всевышнему, чтобы избавиться от этой неполноценности. Когда поэт чувствует себя полноценным — искусство ему не нужно и он искусству не нужен. Его поглощает жизнь, и в этой жизни нет ни грамма смерти, ни грамма того предощущения Вечности, которое рождает великое искусство. Может быть, я в чем-то противоречу себе, но ровно настолько, насколько жизнь противоречит смерти. И наоборот.

— Многие считают, что Моцарт был легкомысленным человеком. А что думаете вы?

— Моцарт был очень глубоким, очень страдающим человеком. Это мученик. Он выражал свою сумасшедшую глубину не через философские трактаты, а через абсолютную красоту — через свою музыку. Еще не родился более совершенный музыкант и поэт, чем Моцарт! Разве что Иоанн Дамаскин, но он святой.

— Как вы думаете, почему Церковь не канонизировала Моцарта?

— Потому что прямого отношения к религии он не имеет. Он имеет прямое отношение к Красоте. Ужасно, но мы даже не знаем, в какой могиле он похоронен. Его бросили в одну яму с бродягами. Только собаки были на его похоронах. (Неожиданно вскакивает.) А вы знаете, где живет истина?

— Я для этого слишком прозаичный человек.

— Не нужно читать Хайдеггера, Канта или Фуко, чтобы ощутить истину. Достаточно послушать Моцарта.

— Вы мрачный человек?

— Я очень меланхоличный человек. По знаку зодиака я - Рыба. Я типичный представитель этого знака.

— Вы говорите, читаете и пишете на нескольких языках. Это помогает в дирижерском искусстве?

— По крайней мере не мешает.

— Джорджо Стрелер, великий режиссер, считал, что репетировать надо в четыре-пять утра. Тогда, по его словам, человек теряет связь с реальностью, находясь между сном и явью, и способен рождать гениальные идеи.

— Я люблю репетировать с утра до ночи. И не люблю давать концерты.

— Почему?

— К сожалению, я иду дальше зрителя в ощущении Малера, Моцарта? Человек, пришедший на “Lacrimosa”, не может меня догнать. Он отстает от моего понимания искусства. От моего погружения в музыку.

— Вы сноб?

— Нет. Просто я пятнадцать лет изучаю Малера как музыковед. Все эти годы я сверял множество версий сделанных им нотных записей, исправлял ошибки, «внесенные» временем. Я жил Малером много лет, питался его музыкой…

Я всегда живу той музыкой, которую исполняю. И своих музыкантов заставляю жить музыкой с утра до ночи. Нельзя за две или три репетиции сыграть хорошо. Они приходят ко мне даже ночью, я индивидуально занимаюсь с каждым из них. Я их гид. Я предлагаю пройти со мной большой и сложный путь погружения в мир композитора, в мир искусства. Надо блестяще знать музыку, которую играешь, чтобы ее услышать.

Музыкальная индустрия, все записи, которые существуют, — это что-то среднее. Это условность, которую делает человек за одну неделю. Все чистенько. Слаженно. А музыка — это совсем другое. Не люблю формальность. Я хочу войти в «косточки» произведения, в его дух — для этого надо много времени. И главное, чтобы не только я проникся духом музыки, но и все мои музыканты ощутили ее ткань, ее «аромат». Только когда я вижу в их глазах переживание — я почти уверен, что мы приближаемся к музыке, к тому, что она есть на самом деле.

Эдгар По сказал: «Моя любовь находится глубоко в земле, поэтому я должен плакать один». Мы одиноки, но мы едины в сочувствии. Мы должны сочувствовать друг другу в том, что мы одиноки. Совместное погружение в музыку — это сочувствие?

— Что вы ощущаете перед концертом?

— Вдруг что-то случится и после концерта ничего не будет — даже жизнь может внезапно исчезнуть.

— Атомный взрыв?

— Все что угодно! Поэтому давайте сыграем! Я говорю об этом своим музыкантам, и тогда начинается праздник духа и музыки!

— Чем вы увлекаетесь, кроме музыки?

— Пишу стихи. Кое-что из того, что я написал, уже опубликовано в Греции. Пытаюсь писать книгу о дирижировании. Хочу объяснить, что дирижирование — на девяносто процентов — психическое воздействие и на зрителя, и на оркестрантов. Пытаюсь изменить само понятие о дирижерском искусстве. В дирижировании должна быть какая-то энергия! Жест должен излучать огромный ток. Не`важно, что там с крещендо… Главное, какова сила тока, которую ты бросаешь в сторону музыкантов и, опосредованно, в зал! Я не дирижирую, как многие: «Смотри на меня! Я тебе покажу, где и как играть!» Нет. Мы с музыкантами играем вместе. Мы идем в одну сторону. Музыка затягивает — это психическое воздействие звука. Если ты идешь за ним — ты обязательно излучаешь ток на публику. Все это я стараюсь делать.

— Публика вас понимает?

— Есть люди, которые не любят то, что я делаю. Смеются? Обидно слышать, что я «вышел и устроил балет перед аудиторией».

Но основная сложность в том, что когда ты показываешь самые чистые места самого себя — впускаешь зрителя в святыни святых, — они в этот момент пишут эсэмэски?

— То есть духовно «обнажаться» перед аудиторией не стоит?

— К сожалению или к счастью, но только так можно играть настоящую музыку.

Я часто слышу: «Устроил эффектное представление! Какой идиот!» А мне иногда становится плохо, когда я изучаю новое произведение. Я даже в обморок падаю. Правда, идиот? (Грустно улыбается.) Очень больно жить и страдать той музыкой, которую играешь. И когда репродуцируешь свое переживание через жест — я уверен, многим становится легче. Но большая часть зала эсэмэски пишет?

— Ну, некоторые зрители на ваших концертах в обморок падают. И на спектаклях Анатолия Васильева такое тоже часто случается. Кстати, такая реакция зрителей — это нормально?

— Когда зритель идет за тобой, в этом путешествии иногда падает атмосферное давление — и зритель теряет сознание. Это нормально.

Я с музыкантами тоже путешествую, и когда мы понимаем другу друга абсолютно — мы замолкаем. И долго сидим рядом. Даже не разговариваем. А потом надо обязательно напиться! Иначе невозможно выдержать все это напряжение!

— Что пьете?

— Вино.

— Теодор, я слышала, вы хотели стать монахом?

— Пробовал на Афоне. Но понял, что не достоин им стать. Тот, кто не может быть хорошим мирянином, не станет хорошим монахом. Я старюсь быть хорошим мирянином. Но что-то не очень получается?

— От чего вы устали больше всего?

— Я устал делиться с людьми, которые совершенно ничего не понимают в настоящем искусстве. Мне хочется, чтобы на моих концертах было 15-20 человек, но они бы понимали и чувствовали, что происходит. По-настоящему!

— Вы категоричны. У каждого, кто пришел на ваш концерт, — своя истина!

— Это ошибка. Истина одна. Но у каждого свой подход к ней. Если человек познакомится с музыкой более близко, он станет счастливее, богаче. Важно понять, что музыка — не самоцель. Это способ стать более совершенными.

АФИША	БИЛЕТЫ	СПЕКТАКЛИ
ТРУППА	ИСТОРИЯ	КОНТАКТЫ