МХТ им. А. П. Чехова: От забора до обеда

От забора до обеда

Наталия Каминская, Культура, 12.03.2004

Интересно, нынешний так называемый средний класс — это не аналог прежнего мещанского сословия? Если аналог, то о чем нынче можно ставить горьковскую пьесу?

Бессеменов нажил неустанным трудом приличное состояние. Его дом — его крепость. Он пытается баллотироваться на пост городского головы. Он вырастил двоих детей, и оба, на его взгляд, вышли никчемными. Сына выгнали из университета, а для старшего Бессеменова образование — важный атрибут правильной и успешной жизни. Дочь засиделась в девках, а замужество для отца — не менее важный атрибут, только в женском варианте. Бессеменов, мягко говоря, не бросает денег на ветер. Не любит гулянок-пьянок, которые регулярно устраивает на верхнем этаже его дома ветреная жиличка.

Все это — как с точки зрения нынешних общественных приоритетов? А - хорошо. Правильная ориентация на умножение благосостояния. Образцово-показательный джентльменский набор духовных ценностей для среднего класса. Этот набор, между прочим, включает в себя и вечную проблему «отцы и дети» с сопутствующими ей драмами непонимания. Папа скучен сыну, сын вял от рождения, ибо к сытости привык, талантов не имеет, а воля подавлена. И все это вместе — тоскливая бытовая рутина.

Собственно, М. Горький и имел целью запечатлеть эту рутину, эту, по выражению одной из героинь пьесы, «ржавчину» жизни. Пьеса сочинялась в 1901 году, в эпоху тотального брожения на всех уровнях: социальном, нравственном, психологическом, философском. Не только революционные идеи заряжали российский воздух электричеством. Но сама космическая энергия начала века, питавшая и смелые прорывы науки, и жесткий, деловитый материализм, и одновременно манерную усталость декаданса. В пьесе, помимо мещан, трактуемых как людей зашоренного, затхлого, неповоротливого сознания, существовали и знаменитые горьковские «босяки», свободные «пьяницы-философы» и здоровый рабочий люд.

Великий спектакль Товстоногова, родившийся в 60-е годы, возводил бессеменовскую борьбу с живой жизнью в градус трагического абсурда. Последнее слово здесь неслучайно — сам режиссер признавался, что ставил «Мещан» под сильнейшим влиянием абсурдистов, о которых в те годы и наши театры, и наши зрители практически не имели представления. Удивительное дело! В спектакле БДТ, созданном по законам русского психологического театра, этот абсурд чувствовался, прорастал в мучительной маете героев, в их трагикомическом хождении по кругу.

В нынешней же мхатовской постановке Кирилла Серебренникова приемы западноевропейского театра второй половины XX века, тысячи раз растиражированные и менявшие личины, лезут из всех щелей. А абсурда — нет.

На сцене — дом Бессеменовых, в остроумных декорациях Н. Симонова угадывается парафраз мхатовской постановки 1949 года: комод, буфет, гардероб, стол будто бы стоят на тех же местах. Но как бы на островке. Сбоку что-то красят маляры. Задник открывается гладким, подсвеченным полотном экрана, и там усаживаются музыканты, сопровождающие действие. Мебель в доме ужасная — уже даже не добротная, а просто кондовая, правильная, будто среди нее не живут, а строго по часам исполняют обряды. Обеденную скатерть выносят на вытянутых руках, что свадебное платье. Слово «обедать» здесь равно призыву молиться. Каждый обед заканчивается скандалом. Но абсурда в этом нет: скандалы хоть и громкие, но какие-то будничные, привычные. Бессеменов — А. Мягков — не самодур, просто зацикленный на обиде пожилой человек. Нудит, зудит, смотрит исподлобья, плотно и чуть брезгливо сжимает губы. Когда к финалу он в истерике ложится на пол, чтобы буквально своим телом не допустить сына Петра — А. Агапова в комнату жилички, это «физическое действие», собственно, ничего не добавляет к истории, скорее, иллюстрирует ситуацию. Таких иллюстраций рассыпано в спектакле множество. Бессеменова — А. Покровская вдвоем с девкой Степанидой надевают наволочки на подушки: большую, поменьше, еще поменьше, совсем маленькую… А спать никто не будет, потому что отравится Татьяна — К. Бабушкина. В сценическом «поднебесье» ходят по помосту комедианты. Потом они будут репетировать с жиличкой Кривцовой — Е. Добровольской спектакль для рабочих. Дом, где умирает Татьяна, наполняется инфернальными кликушами — они пришли посмотреть на чужое горе и пищат нечеловечьими голосами. Тетерев — Д. Морозов, Перчихин — В. Краснов и Нил — А. Кравченко едят мандарины, фрукты, оскорбительно сочные и яркие в доме, где нет ни солнца, ни воздуха. Степанида — М. Зорина, сгорбленная, кособокая девочка, суетится в эксцентричной пластике, изображающей смесь подобострастия с подслушиванием. Поля — О. Литвинова шьет на машинке что-то бумажное и белое, примеряет это на Татьяну. Платье, кажется, свадебное, но какое-то совершенно футуристическое, свадьбы в таком, ясное дело, не будет.

Придумано много остроумного, яркого и энергичного. Но не покидает ощущение, что все это изобретено режиссером в качестве неких подпорок или даже прикрытий. Чтобы пресловутый русский психологический театр, не дай Бог, не одержал на мхатовской сцене победу. Ведь не в 49-м же году и даже не в 80-м пьесу играем! Как-никак XXI век на дворе! А тем временем самые сильные роли и сцены состоялись в спектакле К. Серебренникова как раз благодаря тому самому, не к ночи будь помянутому театру. Как бы линейно ни была расписана режиссером партитура роли Бессеменовой, но А. Покровская играет блистательно, расцвечивает каждый свой выход таким количеством точных и вкусных деталей-подробностей, что от нее невозможно оторвать глаз. Замечательно работает Е. Добровольская, играет не столько свистушку, сколько душу простую, безыскусную, озорную и азартную. Грандиозен Д. Назаров в роли Тетерева. Вот кто играет горьковскую тему во всем объеме: тут и свобода, и артистизм, и темная душа, и мощные взлеты пьяного духа, и философический склад, и наглость опустившегося субъекта.

Каждый из них — и А. Покровская, и Е. Добровольская, и Д. Назаров — несет на сцену свой, личный театр, но у всех троих игра замешена на, прошу прощения, «жизни человеческого духа». Отдельно — о Ниле — А. Кравченко. Очень способный и очень темпераментный артист задает загадку, которую, по-моему, нельзя разгадать. Понятно, что светлый образ рабочего, вдохновленного поэзией кузнечного дела, ныне, мягко говоря, не к месту. Понятно и то, что Нил в спектакле К. Серебренникова страшноват тем, что родства не помнит и потенциально способен к разрушению. Помнится, даже у К. Лаврова в товстоноговском спектакле Нил был жестким и нахально клал ноги на стол, чем доводил Бессеменова до осатанения. Однако за Нилом Лаврова стояло реальное ощущение разрыва эпох, ему было чуждо все бессеменовское мировоззрение. А мхатовскому Нилу, кажется, попросту осточертел старик — и своими попреками, и своим бесконечным зудением.

Мир в спектакле К. Серебренникова не рушится, ибо рушиться особо нечему, кроме конкретных, по-человечески понятных упований. Тут, конечно, тоже драма. Но житейская, как перипетии мыльной оперы. Горьковский мир с поэзией босячества и прозой мещанства, с рутиной бессеменовского дома и тревожным простором новой жизни за его стенами так и остался принадлежностью сценической истории пьесы. В ее новейшей мхатовской интерпретации этот «воздух» за пределами дома являет собой гладкий метафизический задник, красивую игру непонятных цветов. А конфликт возникает между нудным «обрядовым» житьем и здоровым молодым темпераментом, имеющим природу, скорее всего, биологическую, но отнюдь не социальную. Музыка (хорошая притом музыка В. Панкова и А. Гусева) играет так весело. «Пан-квартет» музыкантов взирает на происходящее с вполне оправданной долей веселого пофигизма. Кодекс жизни среднего класса никоим образом не растревожен «боевым, пламенным словом, которое обжигало бы мещанскую ржавчину душ наших» (выражение М. Горького). В финале дом Бессеменовых, слегка, правда, опустевший, под звуки некоей металлической шарманки возрождается к обеденным приготовлениям. «Обедать!» — святое дело.

Эта «тройная прививка» — модный, безусловно, способный режиссер, великая классическая пьеса и мхатовские артисты — дала пока что иммунитет против скуки. Но пьеса все же немного подвела — не раскрыла и половины своих богатств.

2004

Триста смертей Моцарта, Марина Райкина, Московский Комсомолец, 31.12.2004

Девушка Mороз, Лариса Резникова, Московский Комсомолец, 25.12.2004

У Табакова обнаружили «Сердце ангела», Артур Соломонов, Известия, 22.12.2004

«Чайка» приземлилась в МХТ, Глеб Ситковский, Газета, 22.12.2004

Король Лир, Александр Смольяков, Где, 17.12.2004

Ход к зрительному залу… Вячеслав Невинный, телеканал «Культура», 30.11.2004

«Невинный при всей своей массе человек очень тонкий», Ольга Романцова, Газета, 29.11.2004

Верный, страстный, Невинный, Марина Райкина, Московский Комсомолец, 29.11.2004

Сирота армянская, Роман Должанский, Коммерсант, 24.11.2004

Невинность победила, Артур Соломонов, Известия, 23.11.2004

«Я никогда не был важным человеком, VIP», Сергей Капков, Газета, 21.11.2004