МХТ им. А. П. Чехова: Авангард Леонтьев: «Если на алтарь сцены ты не положишь все свои возможности, она отомстит тебе»

Авангард Леонтьев: «Если на алтарь сцены ты не положишь все свои возможности, она отомстит тебе»

Татьяна Петренко, Театральная афиша, 02.2007

Его родители из Орла. Познакомились молодые люди в самодеятельности. Мама выступала в танцевальном коллективе, папа в драматическом. Вскоре отец уехал покорять Москву, а поступив к Всеволоду Мейерхольду на режиссерское отделение, вызвал в Москву свою невесту, они расписались, и тут жена сказала: «Это богема, я тебя туда не пускаю, найди себе другую профессию». Он очень ее любил, ослушаться не посмел и стал инженером-строителем. Однако потом уже он не разрешил ей работать. Она служила секретарем-машинисткой, а он был мужчиной ревнивым и не хотел, чтобы его молодая жена много времени проводила вне дома. Она стала домохозяйкой и родила ему трех сыновей. Первый родился в 1924 году. Молодые родители были большими энтузиастами советской власти и своему первенцу дали имя Авангард. Второго, родившегося за год до начала войны, они назвали в честь летчика Чкалова Валерием. В начале войны Авангард окончил пехотное училище и был направлен на Курскую дугу. Отец служил в инженерных войсках, строил оборонительные сооружения, восстанавливал переправы, но в боях участия не принимал. Он писал сыну на фронт, что ему стыдно, что он работает в тылу, а сын воюет на передовой. Это письмо вернулось только потому, что на обороте командир написал, что Авангард пал смертью храбрых на Курской дуге.

— Мама рассказывала, что отца как будто подменили, он стал молчаливым, замкнутым; если до войны они по несколько раз в неделю бывали в театре, то теперь уговорить его выйти из дому было сложно. Когда в сорок седьмом году родился я, по инициативе отца мне дали имя в честь погибшего старшего брата. Как-то я рассказал эту историю актеру Андрею Мягкову, и он заметил: «Если бы первый Авангард не погиб, ты мог бы вообще не появиться на свет. Родители тебя родили назло судьбе, назло фашистам». Я думаю, что он прав. Маме было сорок три года, когда она меня родила; чтобы в таком возрасте решиться на это, нужны очень веские причины.

- Вам самому не хотелось, чтобы у вас было другое имя?

— Мне — нет, но мама, когда я должен был получать паспорт, посоветовала мне взять другое имя. Она чувствовала, что время изменилось и такие имена не очень понимаются, но я подумал, что, во-первых, обижу отца, а во-вторых, раз уж назван в честь погибшего старшего брата, то должен носить это имя и беречь его, хотя я с самого детства чувствовал, что мое имя звучит необычно. Правда, в нашей большой коммуналке, где помимо нас с братом детей было много, меня не дразнили.

- Коммуналки обычно вспоминают с ностальгией.

— У меня каких-то таких приятных воспоминаний нет. Там жило несколько семей. В одной из них был очень тяжелый, плохо воспитанный алкоголик. Когда он напивался, сквернословил и дрался, детей, и его троих в том числе, прятали по комнатам, а его самого запирали доской в распор между стеной и его дверью. Я эту доску помню. Это было обычное состояние нашего коридора. В другую семью после смерти Сталина, проведя долгие годы в лагерях, вернулся старый большевик Борис Шумяцкий. За то, что он сделал революцию, его свои же и посадили, но никто никогда не слышал от него жалоб.

- И где вы жили?

— В Большом Каретном переулке в большом доме. В нашей комнате, окна которой выходили во двор, отец специально для меня пристроил балкон, на который мама смогла выставлять коляску. Таким образом, ребенок, то есть я, был обеспечен свежим воздухом, а мама могла заниматься домашним хозяйством. Во дворе отец посадил целый сад. Во время войны все деревья порубили на дрова, а посаженные моим отцом деревья, мои ровесники, стоят до сих пор. Мальчишками мы играли в казаков-разбойников, в войну, причем все были наши, немцами никто быть не хотел, но мама очень боялась влияния улицы и нас с братом не особенно пускала во двор, а уж драться вообще не разрешала. Я рос тихоней, но однажды подрался. У меня был витой кронштейн от старинного бра. Это была моя игрушка, мой пистолет, а кто-то из ребят его отобрал. Меня это возмутило, и я полез в драку. Завязалась потасовка, по снегу катался клубок из мальчишеских тел, но я всех победил. Тогда меня это обрадовало, потом стало удивлять, потому что силой я никакой не обладал, спортом никогда не занимался, а сейчас я понимаю, что не всегда для победы нужна физическая сила. Сила справедливого возмущения и убеждения в своей правоте тоже могут обеспечить победу, что тогда и произошло. Пистолет я отвоевал.

- Настоящие игрушки у вас были?

— Каких-то особых игрушек я не помню. После войны все жили одинаково бедно. Существовала определенная норма аскетизма, которая ни для кого не была обременительна. У отца был один костюм, в котором его и похоронили. Родители смогли сохранить независимость от материальных ценностей. Несколько венских стульев, купленных по случаю, буфет, шифоньер. Мама часто рассказывала истории, связанные с их приобретением. Они до сих пор стоят у меня в квартире. Эти вещи — все их имущество, но как раз это и доказывает, что счастье человека заключается не в бесконечном приобретательстве. Родители очень любили друг друга, жили воспитанием детей, нашими с братом заботами, следили за тем, как мы учимся.

- Вы были прилежным учеником?

— Я был очень законопослушным. Мама, провожая меня в школу, говорила: «Слово учителя для тебя закон!». За поведение у меня все время была пятерка, гуманитарные предметы давались легко, технические — труднее. Мой брат Валерий, напротив, очень любил учиться. Он пошел по стопам отца, став инженером, но постоянно удивляет меня своим кругозором. Например, я очень люблю ходить по музеям, приезжаю с гастролей из Лондона и рассказываю ему, что видел написанный Рембрандтом портрет его сына. Брат тут же спрашивает меня: «Титуса?» Я оторопел. Я, видя портрет, не сразу понял, что на нем изображен Титус, а мой брат, не видя портрета, помнил, что у Рембрандта был сын Титус. В отличие от меня, который занимался во многих драматических кружках, он нигде не занимался, а знает больше меня.

- Почему вы занимались во многих кружках, одного было недостаточно?

— Один кружок организовала преподаватель литературы Людмила Дмитриевна Ветрова, другой — историк, наш классный руководитель Клавдия Матвеевна Поташева. Помимо этого я организовал кружок, которым сам руководил. Все это подогревалось дружбой нашей школы с Московским ТЮЗом. Мы были членами театрального актива, ходили на все их премьеры, дежурили в фойе. Я же еще пошел во Дворец пионеров, записался в студию художественного слова и попал к Анне Гавриловне Бовшек, которая была ученицей Сулержицкого и Вахтангова по Первой судии Художественного театра. Она заложила в меня такой профессиональный фундамент, что когда я поступил в Школу-студию МХАТ, на курс Павла Владимировича Массальского, многое для меня было привычно узнаваемо.

- Получив диплом, вы ушли в театр «Современник». Почему не остались во МХАТе?

— Перед самым окончанием наш ректор Вениамин Захарович Радомысленский остановил меня, обнял за плечи и спросил: «Где бы ты хотел работать?» Обнаглев, я выпалил: «В „Современнике“!», назвав самый лучший театр, который тогда существовал в нашем студенческом
понимании. Папа Веня, как мы все его ласково называли, сказал: «Ну, что ж, я поговорю с Олегом», имея в виду своего ученика Олега Ефремова, тогда руководившего «Современником». По наводке папы Вени Ефремов привел на просмотр нашего курса всю труппу «Современника». Я показывался с двумя отрывками из моих ролей, царя Федора и Хлестакова. Помню, когда я играл царя Федора, в зале было много смеха. Я спросил у Павла Владимировича Массальского, что же так насмешило публику в драматической судьбе бедного царя, на что мой учитель мне сказал: «Ну, ты вообще смешной!» Недельки через две я получил приглашение поступить в труппу «Современника», но тут у меня случилась драматическая коллизия. Художественный театр тоже брал меня в труппу, и сразу на роль Лариосика в спектакль «Дни Турбиных». Я разыскал телефон Ефремова, позвонил ему. Он взял трубку и сказал, что никто насильно не может заставить человека делать то, что ему не хочется, но, со своей стороны, он поговорит обо мне в министерстве. Так я попал в театр «Современник».

- Но у вас в «Современнике» было не так много больших ролей, стоило ли это такой жертвы, я имею в виду Лариосика?

— Стоило, потому что в то время МХАТ был рутинным. Мы, студенты, любя МХАТ, видели, что тогдашняя практика его все больше дряхлела и устаревала, а в «Современнике» одни собрания труппы, на которых все решалось демократическим путем, чего стоили. Даже молодые актеры усваивали, что они должны иметь собственное мнение, потому что им предстоит принимать участие в судьбе коллектива. Я, сидя на этих собраниях, думал о том, как бы мне поточнее выразиться. Если я покривлю душой, Ефремов подумает, что я трус; пусть лучше я скажу глупость, и он подумает, что я дурак, чем увидит, что я не отвечаю на его искренность.

- Для вас так важно было его мнение?

— Ефремов был настоящим лидером, театральным вождем. Он был человеком общественным, смелым, открытым. Мы все его за это уважали и все были немножко в него влюблены. Встреча с такой личностью была очень полезна для меня, молодого, начинающего, потому что в то время не так уж часто приходилось видеть таких людей. Мы учились у него не только профессии, но и жизненно важным вещам, чувству гражданской ответственности.

- Тогда почему вы не ушли за Ефремовым во МХАТ в семидесятом году?

— «Современник» был другой, мне не казалось тогда, что нужно уходить, и сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что поступил правильно. Мне было больно расставаться с Ефремовым, но потерять «Современник», расстаться с ним я боялся.

- А два года назад вы не побоялись и ушли во МХАТ?

— Не побоялся, потому что я проработал в «Современнике» тридцать шесть лет. Я считаю, что этого срока достаточно.

- Ваш уход сопровождался скандалом?

— Я очень боялся испортить отношения и старался сделать все, чтобы этого не случилось. Я понимал, что для Галины Борисовны Волчек мой уход не безразличен, и мне очень не хотелось ее травмировать. Галина Борисовна сделала очень много для моего профессионального становления, шла мне навстречу, когда я отпрашивался в другие проекты. Один раз я напрочь забыл о спектакле и не пришел в театр. Галина Борисовна хоть и объявила мне выговор, но по-человечески меня поняла и простила. Это очень ценно. Жизнь в «Современник» была для меня счастливой.

- Среди ваших театральных ролей есть одна очень интересная работа в спектакле «Ревизор» в постановке Сергея Газарова. Вы играете там одновременно и Бобчинского, и Добчинского.

— Это Газаров придумал такое решение роли. Я сразу отказался, сказав: «Я не буду этого делать из страха перед Гоголем. Раз у него написано две роли, а не одна, то и нечего соваться со своим новаторством». Газаров же предлагал сыграть одного человека, у которого раздвоение личности. Он якобы все время конфликтует со своим вторым «я». Это меня удивило: «Но ведь это невозможно сыграть!» — и сказал: «Покажи!». Сергей за несколько секунд сыграл так ярко и смешно, что мне захотелось это сделать. Я играл эту роль с упоением, хотя она отнимала много физических сил, потому что, по Гоголю, пока говорит один Петр Иванович, второй может передохнуть, а здесь две роли слились в одну, приходилось, отдуваясь за двоих, говорить без остановки. Мне просто не хватало дыхания. Я был весь мокрый, с меня пот лил ручьями.

- Шесть лет назад международный проект «Борис Годунов» английского режиссера Д. Доннеллана был очень необычен для нашего зрителя. Как вы попали в этот проект?

— Евгения Миронова пригласили на роль Самозванца, а он предложил на роль Шуйского меня. Я не видел ни одного «Бориса Годунова», который избежал бы налета оперности, громоздких костюмов, тяжелых гримов, мощных декораций. Этот подход перекочевал из оперы на драматическую сцену. Доннеллан не был в плену оперного подхода в постановке, и его свежий взгляд позволил ему сделать легкий, короткий, идущий в бешеном ритме спектакль. Мне кажется, что главным завоеванием этого спектакля является то, что зритель смотрел классику с интересом.

- Авангард Николаевич, почему вы пошли в режиссуру?

— А я туда и не ходил. Я побаловался немного и все. Я извиняюсь перед всеми театроведами. Каюсь! Грешен! Если еще пару раз мне придется что-нибудь поставить, я заранее прошу простить меня за эту слабость.

- Полноте, зачем же так скромничать? Вас к себе в ассистенты пригласил и Н. Михалков, когда в Риме ставил «Механическое пианино», и через год — А. Кончаловский для постановки «Чайки» в Париже.

— Они взяли меня для того, чтобы я помог им справиться с артистами в театральной системе координат, но, работая рядом с ними, я увидел, что они, начав заниматься непривычным для себя театральным делом, очень быстро в нем освоились. Правда, их киношное мышление все же тянуло их в другую сторону. Например, у Михалкова для спектакля, который он ставил с Марчелло Мастроянни, была выстроена пятиэтажная декорация. Действие происходило на реке, которую устраивали в оркестровой яме с настоящей водой, потом на первом этаже господского дома, на втором, третьем, на чердаке и на крыше, где была голубятня, и Мастроянни туда лазил. Было придумано специальное приспособление, чтобы он мог быстро подняться наверх. Декорация была перенасыщена деталями, что для кино очень хорошо, а для театра совсем не обязательно.

- Современная театральная режиссура вам нравится?

— Надо признать, что сегодня время режиссерского театра, но режиссура эта порой имеет некий флюс. Режиссеры придумывают, как реализовать свои идеи, иногда очень эффектно, выразительно, но при этом как-то ухитряются обходиться без актерского оправдания всех этих придумок, но тогда, может быть, стоит заменить актеров табуретками?

- Очень рано вы стали преподавать. Каково это возвращаться в альма-матер педагогом?

— Замечательно, потому что ты возвращаешься в свою стихию, в которой ты познал много радости, потому что студенческие годы и есть самые золотые. Я очень увлекался возней со студентами, а с ними если не возиться, то мало что может получиться. Педагог, который занимается этим добросовестно, может рассчитывать на хороший результат.

- Чему вы учите своих студентов?

— Тому, чему научили меня. Быть естественными, потому что это твоя природа и тебе ничего не надо придумывать. Искать в себе самом черты характера героя. Начинать ткать роль из нитей собственного опыта.

- Есть разница между студентами семидесятых и девяностых?

— В падении культуры. Жизнь сломалась, и это ударило по культуре. Они знают меньше, почти не читают, эрудиция слабее, мышление отстает, но как ни старался двадцатый век затоптать талант, а он выживает. Приходят такие же одаренные дети, которым их талант покоя не дает. Они так же страстно стремятся освоить профессию, их так же можно впрячь в работу, заставив забыть обо всем. Как говорил Аркадий Райкин, «сцена ревнива»; если на ее алтарь ты не положишь все свои возможности, то она отомстит тебе.

- Сохранят ли они преданность театру? Смогут ли жертвовать ради него всем остальным?

— Нет, я думаю, сейчас это и не нужно. Когда я учился, нам не разрешали сниматься в кино, а мы своих студентов отпускаем, потому что каждый раз надеемся на удачный кинодебют. Не надо бояться, что кино их испортит. Если ты нормально учишь, съемки, даже в ругаемых всеми сериалах, их не испортят.

- Как получилось, что среди ваших учеников так много успешных: Евгений Миронов, Андрей Смоляков, Алексей Серебряков?

— Это их заслуга. Нам, их педагогам, повезло, что нас хорошо научили, что мы знаем технологию, можем ребятам подсказать точные вещи на пути к роли, сделать верные подсказки, дать полезные советы, а дальше уже раскрывается их индивидуальность, их талант.

- Ваши ученики Филипп Янковский, Сергей Газаров, Владимир Машков пошли в режиссуру по вашим стопам?

— Они пошли, потому что их туда творческая природа зовет, не с нас они брали пример. Олег Павлович Табаков с самых первых режиссерских шагов Владимира Машкова говорил: «Машков ставит лучше, чем я», а я говорю: «Сережа Газаров ставит и играет лучше меня».

- Вы рады успехам ваших учениц Олеси Судзиловской, Анастасии Заворотнюк, Ирины Апексимовой?

— Они молодцы, сумели показать, на что способны, и тут дело не только в профессиональной оснащенности, а и в человеческой жизнеспособности. Все, кто добивается успеха, являются подлинными авторами этого успеха. Мы лишь пытались им объяснить, что они должны бороться за себя. Все это слышали, но, может быть, не все услышали, а из тех, кто услышал, может быть, не всем хватило силы воли добиться успеха.

- На сцене, в кино вы играете со своими учениками. Что чувствуете при этом?

— Сначала страх: «Вот сейчас твои ученики и увидят, что ты ничего не можешь». Потом силой воли берешь себя в руки и начинаешь заниматься делом. Уж не знаю, что они там обо мне думают.

- Бывает, что критикуют?

— Однажды мне студент сказал: «Вы очень однообразны, вы всегда играете на одной краске и в основном кричите». Я отнесся к этому сдержанно, а Табаков среагировал очень бурно и студента этого отчислил, сказав: «Раз нам это доверено, значит, мы чего-то стоим. Они должны у нас учиться, а не обсуждать. Если мы им не нравимся, то они должны уйти».

- Авангард Николаевич, вас на улице узнают?

— Конечно, подходят и спрашивают: «Вы в Магадане на восьмой базе не работали?» Одни видят во мне одноклассника, другие — бывшего сослуживца, но редко ассоциируют с актером. Я этому очень рад, потому что могу спокойно ездить в метро. Если раз в квартал кто-то ринется ко мне за автографом, то это необременительно.

2007

Художественный руководитель МХТ им. Чехова Олег Табаков: «За те слезы, которые были пролиты на нашей земле, Богу было угодно повысить цену за баррель нефти до 95 долларов», Елена Ямпольская, Известия, 26.12.2007

Соло для Заградника, Ольга Галахова, Независимая газета, 24.12.2007

В МХТ рассказали о таджикских стариках, Ольга Фукс, Вечерняя Москва, 10.11.2007

Кишлак с привидениями, Алла Шендерова, Коммерсант, 30.10.2007

Страшно далеки они, Глеб Ситковский, Газета.ру (Gzt.Ru), 9.10.2007

Ефремов поселился у Станиславского, Мария Москвичева, Московский Комсомолец, 6.10.2007

Он говорил за всю среду, Анатолий Смелянский, Культура, 4.10.2007

Его жизнь была полна отваги, Лев Додин, Виктор Гвоздицкий, Культура, 4.10.2007

С Ефремова начался отсчёт нового театрального времени, Олег Табаков, Литературная газета, 3.10.2007

Леонид Парфенов: Если у социализма было человеческое лицо, это было лицо Ефремова, Денис Корсаков, Комсомольская правда, 1.10.2007

Звезда Олега Ефремова, Ольга Кучкина, Комсомольская правда, 1.10.2007