| 9 вопросов для Игоря Миркурбанова Пресс-служба МХТ, 24.11.2015 - Было ли какое-то важное событие в начале вашей карьеры, после которого вы определились в профессии?
— Было такое. Я называю это «квантовый скачок», когда не количественное накопление приводит к результату, а качественное. На одном из первых экзаменов по мастерству я вдруг впервые испытал радость. Не вакхический катарсис, конечно, не экстаз, а простую радость. То, что я делал, вдруг вызвало реакцию Марка Анатольевича Захарова, Андрея Александровича Гончарова, однокурсников. Для меня это было неожиданно, что я могу высекать какие-то эмоции. Потом это повторилось — я играл Мамаева в дипломном спектакле по Островскому и вызвал непрогнозируемую смеховую реакцию в зале. Вот такие эгоистические моменты, конечно, добавляли самоуверенности. Но были и другие — страшные — моменты абсолютного «раздрая». Я смотрел «Дядю Ваню» Някрошюса, его тогда привозили в Театр им. Маяковского. И после спектакля две недели не мог глаз от тротуара оторвать. Я помню свое состояние: всерьез думал о том, что надо расставаться с профессией, уходить с курса, перестать этим заниматься, потому что у Някрошюса такие высоты были, которых не достичь мне никогда.
- А школа ведь та же у Эймунтаса Някрошюса — гончаровская.
— Та же, да-да. Причем, Андрей Александрович его любил, хотя на курсе вспоминали, что не считал его фаворитом. Но позже говорил о нем всегда прекрасно.
- Какая самая странная зрительская реакция в вашей карьере?
— Из самых свежих. Петербург, большой зал ДК «Выборгский», три тысячи мест. Там играем «Вальпургиеву ночь» Ерофеева, спектакль «Ленкома». В самый патетический момент, с балкона какой-то, видимо, подвыпивший человек стал кричать: «Ругайся, Веничка! Так их, Веничка!» Его потом выводили, хотя это мне нисколько не помешало. В общем, зритель бурно реагировал и проявлял солидарность с моим героем. Бывают и не очень приятные реакции. Хотя свист в зале у меня иногда является знаковой слуховой галлюцинацией. Мне иногда слышится, что в определенном месте может прозвучать…
- Страх разоблачения.
— Да, именно.
- Ваша карьера так сложилась, что вы постоянно меняли театры. Это обстоятельство вас скорее радует или мучает?
— Меня радует, что сейчас у меня есть главный театр — это Художественный театр. Но иногда «рассыпаться» – это, наоборот, мобилизует. Но главным театром все-таки для меня абсолютно и безусловно сейчас остается МХТ.
- А что в нем сегодня именно хорошо? А что плохо?
— Табаков — хорошо! Я очень люблю этого человека. Хорошо, что есть возможность признаться ему в любви в юбилейный год. Не знаю, мне все нравится. Я по-детски влюблен, когда в предмете обожания не видишь каких-то дурных черт.
- А что вас бесит? В жизни, в искусстве.
— Бесит, расстраивает суровость на лицах каждодневная. Но в театре можно от этого спрятаться. Театр — это моя «защита Лужина». Еще выбешивает немотивированное хамство, например, на улицах.
- Ваша фирменная актерская ирония, за которую вас и любят, и отличают, — до какой степени она ваша, до какой — ирония персонажа? Вы в жизни так же саркастичны?
— Не знаю. Наверное, мне это свойственно, да. Я бегу каких-то пафосных вещей. Боюсь их. Я очень к этому чувствителен. Может, это механизм защиты, потому что я болезненно застенчив, психоастеничен. Когда интервью какие-то выходят, я очень страдаю, если не сумел вовремя поправить что-то, и теперь в них звучат однозначные тенденциозные формулировки. Если не сохранена моя доля сомнения.
- Театр может изменить жизнь?
— Хотелось бы в это верить, конечно. Хорошая такая мечта, об этом нужно мечтать, думать. Но всерьез надеяться и рассчитывать на это, наверное, не стоит. Я не могу себе говорить, выходя на сцену: «Сегодня я обязан что-то поменять в зрителе». Я не имею права ставить себе такой задачи.
- Это, правда, будет очень пафосно.
— Хотя мечтать об этом я имею право, мне никто не запретит. Но мне кажется, искусство другие цели и задачи ставит. Воспитание человека, изменение его природы — дело самого человека, его семьи, образования. Театр только должен вдохновлять, одушевлять. Имею ли я право воздействовать на зрителя? Кто я такой?
- Какое самое экзотическое место, где вы побывали?
— Их много, наверное, наберется. Но у меня как-то не бывает никогда эмоционально ярких воспоминаний, привязанных к какой-то топографии. Мне одинаково по боку, это Япония или Австралия, Ирландия или Канада. Мои самые сильные переживания всегда связаны с театром, со сценическим переживанием. У меня и со временем такие взаимоотношения. Несколько секунд перед спектаклем и, это я так для себя сам определил, несколько часов после спектакля — вот эти моменты окрашиваются каким-то особым эмоциональным переживанием, которое может надолго закрепиться в сознании. А все остальное — скучная и поденная подготовка к театру, ощущение заброшенности.
- Вы артист смелый. Есть ли у вас, тем не менее, запреты в профессии?
— У меня есть готовый ответ. У меня однажды то же спросили. Мне понравилось, как я ответил. Меня спросили про табу на сцене, я сказал: «Их нет, но они есть». Их не должно быть, но внутренне они есть. Человеческий фактор, как я называю. Это не вопрос про лексику, эстетику. Все гораздо тоньше и глубже, и упирается в ответственность художника, на самом деле. Это его ответственность перед собой, перед людьми, обществом.Хамелеон?, Анастасия Вильчи, ИА Index-art, 27.09.2015 Век Табакова, Григорий Заславский, Независимая газета, 17.08.2015 «Мефисто», Анна Балуева, Комсомольская правда, 21.05.2015 Вечная память, Эмилия Деменцова, Комсомольская правда, 27.04.2015 | |
