Вам принца Гамлета?Юрий Фридштейн, Страстной бульвар, 10. № 5-85, 04.2006 Тайна мужчины — чтобыне было стыдно. Из интервью стриптизера Такое ощущение, что теперь почти всегда иду в театр с опаской. Поскольку, как правило, прихожу не на премьеру, а позже, когда коллеги уже все написали и все рассказали, и хоть знаю, много уже раз убеждался: впечатления, как правило, не совпадают, — и тем не менее… Вот и на этот раз. «Гамлет» в Художественном театре. Начитался про «ментов в Эльсиноре» — и ведь откладывается где-то, черт побери, и сбивает-таки с толку… Неправда! Ничего не сбивает! Какие «менты»! На сцене — чудные молодые актеры, предельно живые, вдохновенные, содержательные, честные, искренние, чистые, открытые к серьезу и к страданию, к той великой и неисчерпанной бездне, которой название есть: «Гамлет». Спектакль поставлен режиссером Юрием Бутусовым очень подробно. В нем множество штрихов, деталей, нюансов, того, что называют «режиссерскими придумками». Только здесь это не «придумки» просто так, дабы заполнить время и пространство, — напротив, все осмысленно и все неслучайно. И призывает к сосредоточеннейшему соучастию, быть может даже к сотворчеству, и вовлекает в сценическую историю, рассказанную — в какой уже раз! — словно бы в первый раз. «Гамлет» неисчерпаем — если увидеть в нем «свою историю». Бутусов и его актеры ее увидели. Впечатление такое, что история эта им самим фантастически важна и необходима, что волнует их и мучает. Что понятна им - глубинно. Что рассказывается — так страстно, и так печально, и так лично… Начало — нарочито театрально, в театральности — точнее, даже театральщине — подчеркнуто архаично. Архаичность эта к тому же отчетливо пародийна, а присмотревшись к лицам тех, кто, с кольями наперевес и в странно-нелепых шубейках изображает Бернардо, Марцелла и Горацио, — поймем: это все те же, кто, судя по программке, заявлены как Гамлет (Михаил Трухин), Клавдий (Константин Хабенский), Полоний (Михаил Пореченков). Это виттенбергские мальчишки так забавляются — оттого, что молодые и беззаботные, и им смешно и легко, и море по колено. Пока. Но потом они выйдут на авансцену, скинут шубы, вмиг вернувшись к своему обычному облику (и обычному реальному статусу), и Михаил Трухин, теперь уже не ряженый, а просто Гамлет, произнесет те слова, которые положено его герою произносить почти в самом финале: «Если чему-нибудь суждено случиться сейчас, значит, этого не придется дожидаться… Самое главное — быть всегда наготове. Раз никто не знает своего смертного часа, отчего не собраться заблаговременно?..». Так в тональность игры и беззаботности входят — пред-чувствие и пред-знание. То, что молодых посещает — вопреки распространенным представлениям относительно опыта и умудренности, приходящей с годами, — намного чаще. Это потом ко всему привыкаешь, а вот поначалу… История Гамлета в этом спектакле — это история начала, у которого не случилось продолжения. Именно поэтому «самое главное — быть всегда наготове». И жизненный девиз — именно поэтому — «будь что будет!». Так проще. С младых ногтей — без иллюзий. Гамлет этого спектакля — трезво-проницательный шут, ко всему готовый; одновременно взъерошенный романтический мальчишка, у которого любой удар и любой укол отзывается мучительной болью. Не надо думать, что «нынешние молодые» такие толстокожие, это неправда. Просто виду часто подавать не хотят — так и правильно делают: зачем? Смысл? В этом спектакле очень мало участников — такое впечатление, что это некая «труппа» разыгрывает знакомый сюжет, на ходу меняя имена, маски и личины. Лицедейство, шутовство, притворство — здесь в ходу, это стиль жизни, ее философия. Здесь все и все время — паясничают, комикуют и фиглярствуют, Гамлет в этом смысле не только не исключение — напротив, играет абсолютно по заведенным правилам, и весьма умело (а что делать?). Но его фанфаронство — горькое, отчаянное, из последних сил. Следующая сцена спектакля — королевский совет. Внесли огромный, в длину сцены, стол. Сели. Клавдий — в ярко-красном пальто, вызывающем, теперь он тут хозяин. Разбойным свистом скликает «совет». Это, как говорится у Достоевского, — «все давешняя компания», поскольку никого «липшего» здесь нет, и можно сказать, что совершенно особая масштабность этой истории — в ее сугубой камерности, даже интимности. Гамлет ему вроде бы подыгрывает, только что не поддакивает, забавно шалит, хулиганит, король до поры до времени это терпит, ведь одногодки, возможно, что и однокашники. Трухин в этой сцене смешной, легкий, забавный… Хабенский — легкий натужно, словно постоянно ждет подвоха… Однако постепенно их шуточная перепалка меняет тональность, ибо Клавдий хоть и «свой», но, как выясняется, еще и «отец», оттого гамлетовское «не кажется… а есть./ Мне „кажется“ неведомо», — брошено резко, вызывающе, а следующие в ответ фарисейские увещевания Клавдия — фальшиво поучительно, одновременно с нескрываемой угрозой. Понятно становится: мальчики выросли, и уже совсем не вместе. Впечатление, что Гамлет дотягивает, доигрывает эту сцену — из последних сил, чтобы перед всеми не раскрыться, чтобы не поняли, до какой невозможной, нечеловеческой степени ему плохо. Потом, когда остается один, с монологом про отца, — такое страдание, и такое отчаяние, и такое резкое, судорожное взросление, словно мужчина вмиг вырос из костюмчика школьника-гимназистика. И ничего ему не понятно: как? Как возможно — такое предательство, неправда такая, такие человеческие метаморфозы… Сцена с Призраком — поразительна. Впрочем, и не призрак это вовсе — просто папа, еще молодой, и с ним вместе его маленький сын. Вдвоем, никого больше, уж точно — никаких баб. Мужская дружба отца и сына. Сначала друг за другом бегают по кругу сцены, вместо змея в руках у сына — белая, развевающаяся на ветру рубашка, потом усаживаются радом с вытащенной на сцену то ли лодкой (отец с сыном на рыбалке?) — то ли гробом, на поверхность которого после ляжет плашмя, навзничь отец… Алюминиевое ведро, в нем картошечка… Как ни странно, совсем не мешает и не воспринимается диссонансом текст про корону, про Данию. .. Ситуация любви — предательства — смерти — она всегда одна и та же, вне зависимости от подробностей. Ее и проживают, и переживают (или — не переживают!) равно, и важно лишь одно: способность актеров на эту первозданность чувства. Эти актеры — могут. Играющий отца Сергей Сосновский — чудесно нежен, обнимает Гамлета, словно ребенка, гладит босые ножки, успокаивает, почти убаюкивает. Тот — сотрясается от слез, захлебывается ими? Глаза при этом — абсолютно сумасшедшие! Можно прийти на этот спектакль с единственной целью — увидеть эти глаза! Ради таких глаз и придуман театр! В изложении (сам себя перечитал) — звучит сентиментально, даже слезливо, не получилось иначе. В действительности — сцена мужественна и скорбна. В ней — все наперед решается. Оба раза, что смотрел спектакль, — одна и та же ассоциация: с фильмом «Застава Ильича», с этой знаменитой ночной сценой главного героя с отцом. Развивать мысль не стану — может, кто-нибудь и так поймет… Гамлет произнесет: «… теперь девиз мой: „Прощай, прощай и помни обо мне“. / Я в том клянусь», — с решимостью вмиг повзрослевшего подростка. А чуть позже — «порвалась дней связующая нить» — почти весело, с каким-то даже куражом. Он принял брошенный вызов. Сделает. Часто играют сюжет Лаэрт — Полоний неким отголоском истории принца Гамлета, а самого Лаэрта — также носителем трагедийного начала. Еще чаще, и в согласии с шекспировским текстом, играют трагедию утратившей отца, лишившейся любви и доверия Гамлета безумной Офелии. Наконец — мучительное осознание своего предательства Гертрудой. Ничего этого в спектакле Юрия Бутусова нет. И все вышеперечисленные персонажи фигурируют в нем только и единственно как участники, главные, либо же неглавные, истории Гамлета. Лаэрт представлен совсем юным мальчиком, и те немногие переживания, что оставлены на его долю, носят характер формальный, дань движению сюжета, не более. Гертруда в исполнении Марины Голуб выглядит намного старше главной «мужской тройки», оттого, быть может, кажется здесь липшей, неуместной, необязательной. Впечатление такое, что она режиссеру не слишком интересна. Что касается Офелии, то их в спектакле целых две, что заведомо вносит мотив травестийной игры, какой-то невзаправдашности, кукольности этой девочки, столь подле Гамлета лишней, из другой истории. История Гамлета и вообще-то — это история чудовищной, непереносимой одинокости. Внеконтекстности. История несмыкания, несоединения, неслиянности. Что-то в самой его природе — мешает, не пускает, не дозволяет. Не оттого, что такой хороший, — просто ни с кем и ни с чем несовместный. В спектакле Бутусова все это есть — тысячекрат усиленное, словно через увеличительную линзу показанное. При том, что Трухин на вид — ну абсолютно свойский парень, какому, казалось бы, найти общий язык с любым и всяким — ну ровно ничего не стоит. Не выходит. Это история мальчика, оставленного отцом и брошенного в окружение врагов. Враги Гамлета — оттого еще более враждебные, что в друзья набиваются, — Клавдий и Полоний. Чуть дальше — виттенбергские однокашники. И - никаких послаблений, никаких обычных отдохновений: Актеры оказываются дешевыми вульгарными паяцами-притворщиками (а то в этом так называемом Эльсиноре своих мало, что еще заезжие понадобились), Горацио отсутствует как класс — нет в спектакле такого персонажа… Поразительна сцена с Актером, никогда такого видеть не приходилось. Текст про Гекубу сам Гамлет читает потрясающе, горестно и вдохновенно, — а Актер с чудовищными фальшивыми завываниями, так, что понятно становится: все указания Гамлета — мимо, не по адресу. Вопит что-то — пошло, заученно, бездарно, а Гамлет с таким неподдельным изумлением на него взирает: мол, ты это чего? Да просто на этой почве (на датской, разумеется) ничто живое не живет, здесь все обращается в фальшь и подделку… Актера играет тот же Сергей Сосновский, что чуть раньше появлялся в качестве Призрака. Когда все уходят и Гамлет начинает свой монолог: «Один я. Наконец-то?», — то на сцене он на самом деле не один. Он сидит, спина к спине, с человеком, который только миг назад был Актером, а теперь — всплывающий в сознании Гамлета отец, к которому и обращает он все то, что написано в этом единственном в своем роде тексте: «Тупой и жалкий выродок, слоняюсь / В сопливой лени и ни о себе / Не заикнусь, ни пальцем не ударю / Для короля, чью жизнь и власть смели / Так подло… / Ну и осел я, нечего сказать! / Я сын отца убитого? / А я, / Я изощряюсь в жалких восклицаньях / И весь раскис, как уличная тварь…» Но рядом-то с ним — кто? То ли тот самый отец, память о котором бесконечно бередит этому мальчику душу, сжигая в ней дотла веселость, живость, желание жить, то ли некий лицедей, шут гороховый. И тогда возникает в голове принца замысел мышеловки — где он сам будет и судья, и свидетель, и режиссер, и исполнитель. Монолог «Быть или не быть…» этот Гамлет произносит, ведя перед собой тяжеленный дубовый, черного цвета стол, преодолевая физическую муку, на каждом слове, снова и снова, переворачивая его. Слова звучат отрывочно, словно вколачиваемые в наше сознание, словно отпечатываемые в нем: «Восстать, вооружиться, победить / Или погибнуть?». В тексте — через запятые. У актера — через резкие, непререкаемые точки. «Кряхтя под ношей жизненной плестись…», — слышим мы, и, странно, стол на самом деле становится в этот момент явственным знаком мучительности, неподъемности этой ноши. Такие простые, в пересказе наивно звучащие действия, — становятся потрясающей метафорой, незабываемой. Вслед за этим вызывающей травестией, разнузданной, глумливой, смотрится сама сцена «мышеловки». На подиуме — полуодетые актеры, разыгрывающие нечто непристойное, «в зале» — в сущности тоже актеры, которым Гамлет — для пущей убедительности — раздает листочки с текстом их ролей. Зловещая и отчаянная режиссура, где предметом, содержанием спектакля оказывается — собственная жизнь. Шуты там — и шуты здесь, и трудно сказать, которые омерзительнее. Но главный-то Актер при этом — Отец… бесстыдно забавляющийся с молоденькой потаскушкой — одной из Офелий по совместительству. А других нет. Этому Гамлету других — не отпущено. Он и сам вступает в какой-то момент в этот вакханально-балаганный круг — а отчего бы и нет, имел возможность обучиться, да и педагоги хорошие были, да и, сам теперь кого угодно научит. .. На секунду он словно примеряет на себя роль-маску Луциана, племянника короля, отравителя (помните: «Так малодушничает наша мысль / И вянет, как цветок, решимость наша / В бесплодье умственного тупика…»). Примерил. Не подошло. Но как же держит его, этого брошенного мальчика, откуда только в нем родившееся «великолепное презренье»! Силы дает, уменье, дерзость? Как восхитительно по черному глумится он над своими виттенбергскими однокашниками — знает, что ничтожества и трусы, что именно поэтому он - сильнее, никого не боится. Оттого, что все уже давно на самом деле решил. Осталось лишь сюжет доиграть. Снова один: «Теперь пора ночного колдовства. Скрипят гроба, и дышит ад заразой. Сейчас я мог бы пить живую кровь И на дела способен, от которых Я отшатнулся б днем…» Решимость Гамлета в этом спектакле невероятно спрессована, в нем беспредельное отчаяние затмевает, почти отменяет рефлексию. Некогда. Да и незачем. Никакой, упаси Бог, брутальности, либо же суперменства — какое там, мальчишка, загнанный, затравленный, — но воспрянувший над тем, что обыкновенных людей придавливает, делает рабами. В нем — сила, рожденная не умствованием, но откуда-то почерпнутым, либо врожденным осознанием себя — Собой. Неформулируемым ощущением внутренней свободы, которая ничему не подвластна, на которую нельзя, никому не дозволяется посягать. Свобода и чувство высшей справедливости — стихийные, почти инстинктивные, такое странное, но очень точное, сочетание дворового кодекса и аристократической чести. Мужская стать подростка. Легкая, словно летящая, свободная пластика человека, естественно и вольно ощущающего себя в любой ситуации и любом обществе. Рядом с ним, ему полная, вопиющая противоположность — словно истрепанный паяц, задерганный, за ниточки, Клавдий Хабенского. Всегда — поза, неуверенная, почти заискивающая, будто постоянно опасается, что за ним наблюдают, что он чему-то не соответствует. Такой человек не может не завидовать гамлетовской свободе. Не может не стремиться сделать все, чтобы не видеть радом с собой этого человека, одним присутствием своим вечно указывающего ему на его собственную ущербность. После монологов Гамлета — нервно-драматичных, однако внутренне все равно убежденно-сосредоточенных и цельных, жестоким контрастом звучит уязвленность и почти плебейское холуйство насмерть перепуганного жалкого и придавленного Клавдия. Столкнувшегося с силой той слабости, природа которой абсолютно неизвестна его умишку. Радом со строго идущим навстречу неминуемой смерти, почти торопящим ее Гамлетом — эдакий мерзкий шкодник, вертлявый и пошлый. В момент молитвы, финалом которой становится «все поправимо», радом с ним, словно неотвязным призраком, является Гамлет: неожиданно в перчатках, шляпе и при галстуке, с портфелем в руках… Воплощение жуткого, уже на грани патологии, кошмара: понятно, что Клавдий абсолютно уверовал и в его тысячеликостъ, и в необоримое его над собой превосходство. Встретились короткими взглядами, в руках Гамлета дубинка, у Клавдия — кинжал. Мгновенная немая пауза. Резкий, наотмашь запоминающийся, стоп-кадр. Занавес. Второй акт начинается тем же стоп-кадром. Стоящую перед Клавдием свечу Гамлет загасит — презрительным и вызывающим плевком. Истерика Клавдия. Его, обессиленного, увели. Сцена в спальне Гертруды. Жуткое сочетание пародийности — и трагедии, цинизма, безысходности. Убийство Полония — словно ничего не значащая шутка: разудалый танчик его в паре с Гамлетом на миг обрывается ударом гамлетовского кинжала, резким, в пол, — и вновь танчик. Словно ничего и не случилось. Шутовство Полония в исполнении Михаила Пореченкова смотрится как нечто такое, чему невозможно положить конец; в отличие не только от Гамлета, но даже и от Клавдия, этот персонаж — неистребим и вечен, ему в любом случае ничего не сделается. Даже убитый — он все равно назойливо и неистребимо жив. Бесполезно и пытаться его изничтожить: такая природа. И рядом с этим фиглярством, поперек, вопреки ему — беспредельный трагизм обращенных Гамлетом к матери слов — бесполезных, та словно не слышит. Зато мне вдруг, едва ли не впервые, расслышалось, в числе прочих его советов матери: «Нет совести — прикиньтесь, будто есть». Замечательный, если вдуматься, совет, и не скажешь, что «инфантильный», наоборот, даже чересчур взрослый. Стало быть, и совесть способна стать предметом лицедейства… Немые сцены, без текста, — точнейшие «вторжения» в ткань сюжета: Гамлет, ускользающий, словно в этот момент, подобно Призраку, также становящийся невидимым, в единственное свое убежище — отцовскую лодку-гроб, оттуда наблюдает «общий парад»: вся компания, с котелками, надетыми высоко на поднятые трости, шикарно марширует перед ним, затем — фантом-предчувствие дуэли, и Лаэрт, закалывающий его в спину, и вслед за ним остальные — кажется, кинжалов этих тысячи… Разошлись. Снова один. Туман рассеялся. Безумие Офелии — пляшет, забравшись на стол, и поет свою песенку — не скорбно-меланхолично, как обычно это играют, а лихо и вполне бездумно. Нам словно снова напоминают: не про нее история. Оживление Клавдия, воспрянувшего, придумав очередную интрижку, на этот раз вкупе с Лаэртом. Но тут — известие: Офелия утонула. Какая досада, а ведь так все складно задумано было. Хочется сказать, перефразируя известную реплику из совсем другой пьесы: «Испортила песню, дура…». Все насмарку… Длинный, узкий помост, тянущийся навстречу нам через всю сцену. То ли еще один, нескончаемой длины, гроб — то ли «дорога, не скажу, куда…». Жутким контрастом этим рождающимся в воображении образам, уже прямо перед нами, на самой авансцене, этот «гроб-дорога» упирается в… изящно установленный и изысканно сервированный столик на гнутых ножках. За столиком сидят, выпивают-закусывают и цинично болтают — двое. Это — знаменитые гамлетовские могильщики. Навстречу им (и нам тоже) по помосту идет Гамлет. «Шлык паломника на нем, странника клюка…». Рассказывает им историю про Розенкранца и Гильденстерна (интересу — никакого). Страшно рыдает над черепом Йорика, захлебываясь, до истерики. Впервые. Что-то в нем кончилось. И нескончаемо задает и задает один и тот же вопрос: «Скажи мне одну вещь… Александр Македонский представлял в земле такое же зрелище?». Только у Шекспира вопрос этот адресован верному Горацио — а здесь кому?.. Ответа нет, реакции — тоже. Только когда Гамлет доведет себя до почти полного исступления, сыто-равнодушные могильщики, дабы охладить его, выливают ему на голову воды, а потом еще опрокинут его чемодан, откуда посыплются клочки смятой бумаги — много-много… Точно писал что-то, и мял, и писал снова, и так бесконечно. И все это носит с собой, единственным своим «достоянием», а теперь чужие люди вывалили все это на всеобщее обозрение, а в бумажках этих, быть может, — нескончаемые, мучительные, беспомощные, «слова, слова» — движение к единственному Слову. Этими же бумажками, которые, будучи явленными всеобщему взору, словно утратят свою тайную магию, станут просто ненужным, нелепым хламом, будет забрасывать Гамлета еще одна аналогичная парочка из следующей сцены. На самом деле, это Озрик, пришедший передать ему вызов на бой с Лаэртом, так «раздвоился» — те же Хабенский и Пореченков, и слово в слово повторится сцена из самого начала спектакля, и снова Гамлет произнесет свое «будь что будет». Тогда в словах этих было предчувствие того, что произойдет, теперь — точное знание, у которого нет и быть не может другого смысла — и другого исхода. Наплыв памяти вернет в сознание Гамлета сцену его прощания с Офелией, также звучащую теперь совсем по-другому, финально и прощально, подведением черты. «Я не любил вас…». Обняв ее за плечи, встав за нею, Гамлет вновь произносит свое «быть иль не быть…» Весь монолог, до самого конца, до последней точки. Глаза, срывающийся голос, сила и беспомощность… Трухин в эти моменты — грандиозен! А сцена финала окажется невероятно прозаичной, почти будничной, почти безмолвной. Все соберутся вкруг стола-помоста — великолепно универсальный, придуманный художником спектакля Александром Шишкиным, предмет обстановки, за которым и едят, и пьют, и занимаются любовью, и предают, и убивают… Своеобразная тайная вечеря. Спиной к нам, опустив голову, Отец, кидающий об стол крошечные игрушечные ножички-рапиры.. Меланхолично и обреченно. Один за другим сидящие уронят на стол головы. Гамлетовское «дальше — тишина» — жутким выкриком, резким, страшным, захлебнувшимся, словно кровь горлом пошла. Финальным, окончательным осознанием, что вот он, последний миг жизни. Больше ничего не будет. Ничего и никогда. А перед тем, как закроется занавес (для них? для нас?) — нескончаемо-одиноко носящийся по кругу сцены Отец, с белоснежной рубашкой Гамлета в руках — его воздушным змеем, его попыткой свободы, его несбывшимся талисманом… Пусть сколько угодно говорят про «ментов в Эльсиноре». Я скажу совсем другое: Вам принца Гамлета? Он здесь… Пресса «И снова вам расскажем, что видали две ночи мы…» Легендарный МХТ и «Гамлет» Бутусова продолжают удивлять!, сайт Хабаровского краевого театра драмы, 3.07.2012 Гастроли МХТ ненадолго вернут нам любимых питерских артистов, Gazeta.SPb, 8.09.2008 Наши в Эльсиноре, Жанна Зарецкая, Вечерний Петербург, 15.09.2006 Вам принца Гамлета?, Юрий Фридштейн, Страстной бульвар, 10. № 5-85, 04.2006 Юрий Бутусов: «Взаимосвязи остаются», Марина Багдасарян, Театр, № 1, 04.2006 Весёлый Гамлет Бутусова, Елена Горфункель, Театр, № 1, 04.2006 Человек проверяется на перезагрузках, Ольга Коршакова, Новая газета, 9.02.2006 Разбитые фонари Датского королевства, Марина Квасницкая, Россiя, 19.01.2006 Бедный, бедный Гамлет, Елена Строгалева, Петербургский театральный журнал, № 43, 2006 Петушиные бои, Кристина Матвиенко, Петербургский театральный журнал, № 43, 2006 Королевские игры, Ксения Ларина, Театральные Новые Известия, 29.12.2005 Без пистолета, Алиса Никольская, Взгляд, 23.12.2005 Михаил Пореченков: артисту без амбиций никуда!, Марина Зельцер, Вечерняя Москва, 22.12.2005 Три бойбренда, Наталия Каминская, Культура, 22.12.2005 Один как перст, Ольга Фукс, Вечерняя Москва, 19.12.2005 Тень мента Гамлета, Марина Шимадина, Коммерсантъ, 16.12.2005 Абсурдно что-то в Датском королевстве, Валентина Львова, Комсомольская правда, 16.12.2005 Гамлет-шашлык, Олег Зинцов, Ведомости, 16.12.2005 В постели с Хабенским, Елена Левинская, Московские новости, 16.12.2005 Силовики берут шекспира с поличным, Елена Красникова, Комсомольская правда, 15.12.2005 Гамлет от Табакова, Алена Карась, Российская газета, 15.12.2005 Гамлет-банд, Ольга Егошина, Новые Известия, 15.12.2005 «Гамлет», МХТ им. Чехова, Марина Давыдова, Известия, 9.12.2005 Гамлет в МХТ: Принц Питерский, Саша Маслова, Ваш досуг, 8.12.2005 Прапорщик Полоний, Ольга Коршакова, Огонёк, 14.11.2005 Три товарища, Марина Зайонц, Итоги, 19.09.2005 | ||
ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ РУКОВОДИТЕЛЬ — КОНСТАНТИН ХАБЕНСКИЙ
