Имена | Бытие № 2Павел Руднев, Взгляд, 12.03.2008 В Московском Художественном театре сыграли премьеру спектакля «Сорок первый» по повести Бориса Лавренева — писателя, причастного к созданию советского литературного канона. История литературы в XX веке случалась и за пределами «расстрельных» и запретных списков; помимо диссидентской литературы, была и отменная лояльная — вполне цензурованная. Театру, пребывающему сегодня в судорожном поиске новых текстов, новых смыслов, приходится привыкать к мысли, что история советской сцены XX века была не только историей сопротивления и антисоветчины. В противоположном лагере также творились легенды, которые сегодня начинают оттаивать, звуча всерьез и по-новому — их сегодня легко можно освободить одновременно и от наносной идеологии, и от пародийного цинизма соц-арта. Приходится привыкнуть к мысли, что, к примеру, «Любовь Яровая» Тренева — технологически хорошо сделанная по законам авантюрного жанра драма идей, а «Машенька» Афиногенова или «Унтиловск» Леонова хороши сами по себе, без привязок к эпохе. «Для юной Марютки что влюбиться, что пулю засадить в череп — одна, пламенная страсть. Для поручика что жизнь, что смерть — одно и то же; уж всё одно погибать вместе с „его“ Россией» Феномен «производственной драмы» 1970-х годов — не просто соцзаказ, но крайне эффектный, не имеющий аналогий феномен драматургии XX века, в котором еще сохранилось слабое дыхание русского «промышленного» авангарда 1920-х годов. Советская пьеса, идеологическая или нет, пафосная или камерная, но всегда с хорошо отделанной «драматургическом машинкой», остается каноном, по которому и сейчас можно учиться писать для театра. К числу этих реабилитированных, но не репрессированных имен и текстов сегодня можно причислить и «Сорок первый» Бориса Лавренева. Спектакли по этой повести начинают потихонечку появляться то тут, то там в репертуарах российских театров. Режиссер Виктор Рыжаков (известный прежде всего работами по пьесам Ивана Вырыпаева — «Кислород», «Бытие № 2», «Июль») уже ставил «Сорок первый» в Магнитогорске, но столичный мхатовский спектакль обречен стать заметнее. Во МХТ вышла не просто инсценировка повести, не простая иллюстрация сюжета; здесь получился спектакль-диспут о мировоззрении современного человека, о той грани, где соединяются история, легенда и восприятие человека эпохи потребления, окончательно испорченное напором массовой культуры. Это спектакль о том, как сложно и мучительно сознание современного человека обретает подлинность впечатлений, как сложно расчищать «культурные массы» и наслоения, чтобы пронзительней и правдивей зазвучали человеческая боль, человеческая трагедия. Это спектакль о том, как сложен бывает путь к внутреннему нерву, к сердцу, о том, как цивилизация постепенно окружает нас ватой, пухом, различными амортизаторами, чтобы смягчить боль неизбежного падения. Комфортабельность массовой культуры приучила нас к легкому восприятию действительности, к философии “take it easy”. Обществу, чтобы оно изредка чувствовало боль чужого, нужно периодически напоминать, как выглядит «сабельный шрам», как это поется в одной советской песне. В конечном итоге, спектакль Виктора Рыжакова выводит нас к мысли о том, что «забывание» вершин советской культуры — таких как «Сорок первый» Бориса Лавренева — одна из форм предательской «комфортизации» бытия. Легче забывать, чем анализировать, легче перестать тратиться на сопереживание, чем прожить еще раз эту сентиментальную документальную искренность Бориса Лавренева, солдата-перебежчика, побывавшего в шинели и царской армии, и Красной армии. Писателя, попытавшегося в своей повести представить две противоположные точки зрения, проявить сочувствие и к первооткрывательскому варварству юной большевички Марютки, и к пораженческой жертвенности поручика Говорухи-Отрока. «Сорок первый» — конфликт даже не мировоззрений, а разных стадий становления человека, конфликт между диким нигилистическим отрочеством, с его радикализмом, истерзанностью половой истомой, и вековой усталостью сорокалетнего интеллигента, на себе несущего всю мировую скорбь, как христианские святые на фреске Микеланджело несут орудия своей казни. Для юной Марютки что влюбиться, что пулю засадить в череп — одна, пламенная страсть. Для поручика что жизнь, что смерть — одно и то же; уж всё одно погибать вместе с «его» Россией. Спектакль начинается как студенческий, словно бы перед нами показ-урок сценической речи, упражнения на навыки произнесения сложносочиненных слов.Максим Матвеев (актер как бы еще не знает, что ему история «пожалует» роль поручика) читает отрывисто, усиливая эффекты аллитерации начало повести: «Сверкающее кольцо казачьих сабель под утро распалось на мгновение на Севере, подрезанное горячими струйками пулемета, и в щель прорвался лихорадочным последним упором малиновый комиссар Евсюков». Сочный, мясной, заковыристый язык революционной прозы — намеренно грязное, корявое, деревенское, без бунинского дворянского изящества шолоховско-пильняковское варево шипящих, свистящих звуков актер словно прокручивает на мясорубке речевых мускулов.Что для театральной молодежи эта лавреневская история из далеких 1920-х? Просто текст. Текст, которым можно, не хуже скороговорки, прочистить речевой механизм. Рыжаков сразу закладывает этот конфликт непонимания истории и современности — с первых «строк» спектакля.Артисты (прекрасная мхатовская молодежь — Яна Сексте, Максим Матвеев, Павел Ворожцов) снимают будничную одежду. Им «вручают» полагающуюся по роли.Они становятся персонажами истории, которую явно себе не присваивают, оставаясь как бы в стороне от своих героев. Дальше спектакль будет так и двигаться — на этом зазоре между самоидентификацией человека-артиста и перевоплощением артиста в персонажа. И вовсе не неумение артиста перевоплотиться демонстрирует тут Рыжаков, а более тонкий расклад — доминирование самости над ролевым поведением. Или, проще говоря, он демонстрирует неспособность современного человека отказаться от своего эго для того, чтобы всем сердцем войти в чужую, чужеродную (исторически в том числе) историю. Священнодействие, артистическое горение, пылающая мимикричность актера-протея невозможны в эпоху тотального индивидуализма. Современный человек менее всего готов примерять чужие маски, желая остаться личностью в себе, соблюдать свои интересы. Современность — за счет технического прогресса ли или же за счет нравственного регресса — настолько продвинулась вперед, что уже ничего не соединяет современность и историю. Поколения не скреплены рукопожатиями, а компьютерный век ускоряет биологические часы и сообщает только одно направление — вперед, в будущее.Согласуясь с массовой культурой эпохи, актеры начинают играть сюжет из Гражданской войны как слезную мелодраму. Чем не мелодрама? Авантюрное знакомство на фоне великих исторических событий. Страх смерти и бесстрашие внезапной любви. Романтическое плавание на плоту через Аральское море (плот на сцене показывается как огромные «крылатые качели»). Крушение судна. Жизнь на острове, повторяющая историю Робинзона и Пятницы. Первооткрывательство чувственности в условиях военного времени. Созревание женщины из агрессивного подростка. Рыжаков на заднике все время напоминает нам об образцах массовой культуры, буквально властвующих на нами, не дающих нам познать подлинность эмоции. Вот Леонардо ди Каприо и Кейт Уинслет на носу «Титаника». Вот Сергей Чиграков поет про «попопсовей мотив и стихи». Вот пошла обваливающейся стенкой зеленая дигитальная «Матрица». Вот — в сцене перестрелки — геймер из базуки гасит неприятеля в 3D-игре. Образы массовой культуры двоятся-троятся в нашем сознании, засоряют и притупляют восприятие исторического текста. Тему любви сегодня невозможно раскрыть, не продираясь сквозь эти навязчивые образы из «Титаника», не наталкиваясь на расхожие, растиражированные образы, принижающие эмоцию своей навязчивой «красивостью».Мелодрама, захватившая массовое искусство, — это разрушение чистоты жанров и, как следствие, царствие полуистины страстей и полуправды чувствований. Засорение массовой культурой — те реальные обстоятельства, в которых сегодня приходиться совершать подлинный творческий акт. По сути, в «Сорок первом» происходит совершенно пиранделловское приключение. Трое артистов блуждают в поисках своих персонажей, в поисках подлинной эмоции. Режиссер Виктор Рыжаков как бы заставляет молодых мхатовских актеров «играть» в собственную «беспомощность». Эта попытка устроить лавреневскую повесть в прокрустово ложе мелодрамы — не что иное, как ход по накатанной, игра в знакомые обстоятельства. Невозможно заслониться от навязчивой массовой культуры. Приходиться играть по ее правилам. Видим любовь — играем мелодраму. Образы и актеры, их являющие, соединятся в финале, найдут друг друга на фоне разыгравшейся трагедии любви. Классовая ненависть и красноармейский долг уничтожают свежесть любви Марютки и поручика.Ее первый возлюбленный окажется сорок первой жертвой ее снайперской винтовки. Пигмалион тянул Галатею за собой, Галатея этого движения вверх не выдержала и, как бунтующий школяр, раздавила очки учителя.И вдруг на фоне предельной трагедии и смерти, на фоне конфликта чувства и долга эта шелуха мелодрамы и насильственной массовой культуры линяет, уступая место подлинной драме. Хрупкая, ломкая девочка-куколка с яростным взором и экстазом святой в апогее откровения — актриса Яна Сексте в роли Марютки заходится в полуобморочном реве: «Си-не-гла-зень-кий. .. Си-не-гла-зень-кий. ..» Будто бы только что, только в этот миг осознала ценность человеческой жизни — как познавала она всё с самого начала: от устройства винтовки до проповеди марксизма. Для нее, новой Пятницы при поручике-Робинзоне старой культуры, всё — новьё. И чувство внезапной потери — совершенно звериное, плотское. Зверек впервые чувствует боль, обжигаясь и не умея еще зализать рану. Подлинным, физиологически точным куском звучит нелицеприятный лавреневский финал, словно бы из «новодрамовской» пьесы: «В воде на розовой нити нерва колыхался выбитый из орбиты глаз. Синий, как море, шарик. ..» В этих физиологических подробностях, в этом выдранном куске мяса, в этой боли, едва ли не ощущаемой «на себе», сосредоточилась вся подлинность момента, вся оголенность эмоции, к которой зритель вместе с артистами и режиссером прорвались, как на театре военных действий. Через толщу усредняющей массовой культуры и истории, которую забывают. Усилие сделано. Спектакль «Сорок первый» — о необходимости этого усилия. В финале артисты, блуждающие души, получают блаженную цельность своих натур взамен раздробленности современного человека. Современность восстановилась с историей, объединившись в подлинности эмоции. «Сорок первый» — действительно огромная победа для Московского Художественного театра последних двух сезонов. Последние годы по какой-то странной причине МХТ жил словно со спущенными шинами, работая тихо и незаметно, как в вату, выпуская по большей части из раза в раз проходные, факультативные спектакли. Театр очевидно чувствовал усталость после экстраскоростных трех-четырех первых сезонов эпохи Олега Табакова. В спектакле «Сорок первый» есть предвосхищение новой репертуарной линии и новых тем, которые интересно было развить с прекрасной мхатовской молодежью на сцене. Пресса Бытие № 2, Павел Руднев, Взгляд, 12.03.2008 | |
ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ РУКОВОДИТЕЛЬ — КОНСТАНТИН ХАБЕНСКИЙ
