115 лет со дня первой премьеры «Трёх сестёр»

115 лет назад, 13 февраля [31 января] 1901 года, в Московском Художественном театре впервые была сыграна пьеса А. П. Чехова «Три сестры», написанная специально для МХТ и ставшая со временем классикой мировой драматургии. Спектакль был поставлен К. С. Станиславским, В. В. Лужским и Вл. И. Немировичем-Данченко, художником выступил В. А. Симов, главные роли исполнили М. Г. Савицкая (Ольга), О. Л. Книппер (Маша), М. Ф. Андреева (Ирина), В. В. Лужский (Андрей Прозоров), М. П. Лилина (Наташа), К. С. Станиславский (Вершинин), А. Л. Вишневский (Кулыгин), Вс. Э. Мейерхольд (Тузенбах; через пару лет эта роль отойдёт к В. И. Качалову), М. А. Громов (Солёный; следующий исполнитель – Л. М. Леонидов), А. Р. Артём (Чебутыкин).

Из воспоминаний К. С. Станиславского: «…Наконец Антон Павлович не только согласился прислать пьесу, но привез её сам. И с большим интересом и даже удивлением слушал мнения других. Что его больше всего поражало и с чем он до самой смерти примириться не мог, это с тем, что его „Три сестры“, а впоследствии „Вишнёвый сад“, — тяжелая драма русской жизни. Он был искренно убеждён, что это была весёлая комедия, почти водевиль…»

Чехов сидел на репетициях и без просьб исполнителей (этого тогда не было заведено) вносил изменения в текст. Так, он сокращал в роли Андрея всё, что актёр мог сделать внутренним монологом; менял реплики Вершинина и Тузенбаха, уводя главное в подтекст. Солёному почти перед премьерой вписал реплики, без которых сегодня и не представляешь роли — эти невнятные сигналы, которые подает глухонемая душа, эти строчки стихов (угрожающий Лермонтов спутан с дедушкой Крыловым), этот обидчивый, сулящий расплату вопрос («Почему это барону можно, а мне нельзя…»). Про флакон с духами, которыми Солёный прыскает свои пахнущие трупом руки, Чехов тоже вписал по ходу репетиций. Как и фразу разбившего фарфоровые часы Чебутыкина, которой он отзывается на вздох Ирины «Это часы покойной мамы»: «Может быть. Мамы так мамы».

Ставя «Трёх сестер», в Художественном театре отыскивали принципы нового сценического развития «без толчков». Не сцепления драматургического механизма, а перетекание малых житейских событий. Немирович-Данченко писал Чехову, как хотелось бы передать на сцене простое, верно схваченное течение жизни — «именины, масленица, пожар, отъезд, печка, лампа, фортепьяно, чай, пирог, пьянство, сумерки, ночь, гостиная, столовая, спальня девушек, зима, осень, весна…». И печка в спектакле была именно такая, какую узнавали все, и молочное стекло большой керосиновой лампы светилось, как в знакомом доме… Мотив тоски и счастья, мотив исходного одиночества человека и желание что-то делать для других, быть нужным, оставить след, — всё слагалось в музыку спектакля, завершаясь последней его нотой: «Если бы знать…» Благородство «Трёх сестер» на сцене МХТ сказывалось в том, что театр ни на кого конкретно — ни на недалекого Кулыгина, ни даже на Наташу, которой Лилина давала пугающую обворожительность, обескураживающую уверенность существа, которое «знает, как надо» — не перелагал ответ за несостоявшееся счастье иных персонажей. Жизнь здесь и цвела и отцветала по собственным законам.

К. С. Станиславский: «Как волновал Антона Павловича первый спектакль „Трёх сестер“, можно судить по тому хотя бы, что за день до спектакля он уехал из того города, где нам был известен его адрес, — неизвестно куда, чтобы таким образом не получать никаких известий о том, как прошёл спектакль.
Успех пьесы был довольно неопределенный. После первого акта были трескучие вызовы, актёры выходили к публике что-то около двенадцати раз. После второго акта вышли один раз. После третьего трусливо аплодировало несколько человек, и актёры выйти не могли, а после четвёртого вызвали один раз. Пришлось допустить большую натяжку, чтобы телеграфировать Антону Павловичу, что пьеса имела „большой успех“. И только через три года после первой постановки публика постепенно оценила все красоты этого изумительного произведения и стала смеяться и затихать там, где этого хотел автор. Каждый акт уже сопровождался триумфом».