9 вопросов для Дарьи Мороз
Пресс-служба МХТ,
- Ваше происхождение обязывало к искусству. Были ли попытки уйти от судьбы, сомнения?
Ну да. Совсем в рабочие не пошла бы точно. Сейчас думаю, что моя психика была бы здоровее, если пошла бы, как планировала, в МГИМО. Но жизнь сама вывела на Школу-студию МХАТ. Меня утвердили в кино «Фортуна» Данелия, и стало понятно, что Институт международных отношений останется без меня туда нужно было серьезно готовиться. Меня утвердили в самом конце одиннадцатого класса, и на съемки ушло все лето. Еле в Школу-студию отпустили поступать. Но я не жалею, что я на этом месте. Хотя актерская профессия слишком узконаправленная. Хочется быть более свободной в своих умениях, а никаких навыков, кроме как стоять на сцене, я так и не приобрела. «Ну что ж ты ничего не умеешь?» – иногда себе говорю. Вот есть языки: английский и теперь еще немецкий.
- Знание языков помогает актеру?
В зарубежных пробах да. За границей я свободна. Когда учишь язык, очень нравится, что надо заставлять мозг работать, включаться в ученичество. С французским языком не сложилось: выучить его совершенно мне не удается. Хочется быть чуточку умнее, чем ты есть.
- Все же сомнения были, борьба с собой?
Бороться некогда: ребенок, семья, работа. Я как-то сразу была занята в профессии: у меня не было возможности усомниться. Начиная с «Фортуны» я бесконечно снималась, со второго курса начала работать в театре. Метания были уже после института: неужели до ста пятидесяти лет нужно будет играть? Это все развилось в отношение к театру с юмором. Я не уверена, что до седин мне театр будет так же интересен, как теперь. Семнадцать лет в профессии, ежедневного труда и в каком-то смысле я наигралась. У меня нет горячего, непреодолимого желания хвататься за все подряд. Нет уже юношеского «дайте мне скорее всего и сразу». Занятия профессией приобрели рациональность. Могу выбирать, могу идти на территории неизведанные в ущерб пройденным путям. Нет актерской жадности.
- Какие у вас самозапреты? Отчего вы отказываетесь?
Пошлость и неправда, напыщенность – вот табу для меня.
- Что такое пошлость? Под пошлостью каждый понимает разное.
Претензия на правду, на истинность. Излишний драматизм, страстность. Странность. Ложная многозначительность. Когда я не верю. Или когда режиссер в профессии понимает меньше, чем я. А бывают такие режиссеры, которые, даже дебютируя, в себе несут огромное знание. Если этого нет, видно, до какой степени человек случаен в искусстве.
- Самая странная зрительская реакция в вашей жизни?
Я ненавижу, когда показывают пальцем. Однажды стояла в магазине, покупала технику. В метре от меня стоит пара средних лет, и обсуждают меня, словно меня тут нет. «Ой, смотри: знакомое лицо. Наверное, это какая-то артистка…» Вот словно я голография или телевизор! Ну, можно было задать мне вопрос, я бы ответила… Мама моя рассказывала, как она снималась в Бутырке. И там реальные заключенные из камер с ней общались: «О, Левтова! Я же тебя видел в таком-то году на съемках, мне на тебя везет!»
- Что вас заставляет грустить и какие у вас есть рецепты с этой грустью справляться?
Мне нужно время и одиночество, чтобы отойти от любой грусти. Грустно в профессии становится от непрофессионализма. Я этого не выношу, я начинаю беситься – и это ко всем может относиться, от реквизитора до партнера или режиссера. В жизни меня раздражает больше всего синдром охранника: от бабушек до людей в форме. Это повсеместно, и это страшно. Еще – хоть и сама веду себя резко за рулем – раздражает хамство на дорогах.
- Может ли театр изменить жизнь?
В определенное время жизни театр может оставить такое впечатление, эмоциональное и интеллектуальное, что жизнь зрителя как-то в процессе изменится. Мысль, произнесенная в театре, не может повлиять. Но яркое и глубокое впечатление – может. Породить снежный ком эмоций. Но часто театр может быть и прививкой от театра. Один-два неудачных опыта, и всё, зритель уже не наш. Этого не хочется – грусти и тоски в зрительских сердцах.
- Чем для вас ценен ваш новый спектакль «Юбилей ювелира»?
Мне нравится его аскетичная, эстетская форма. Спектакль как гладь глубокого озера. Суровый, успокоенный.
Ну да. Совсем в рабочие не пошла бы точно. Сейчас думаю, что моя психика была бы здоровее, если пошла бы, как планировала, в МГИМО. Но жизнь сама вывела на Школу-студию МХАТ. Меня утвердили в кино «Фортуна» Данелия, и стало понятно, что Институт международных отношений останется без меня туда нужно было серьезно готовиться. Меня утвердили в самом конце одиннадцатого класса, и на съемки ушло все лето. Еле в Школу-студию отпустили поступать. Но я не жалею, что я на этом месте. Хотя актерская профессия слишком узконаправленная. Хочется быть более свободной в своих умениях, а никаких навыков, кроме как стоять на сцене, я так и не приобрела. «Ну что ж ты ничего не умеешь?» – иногда себе говорю. Вот есть языки: английский и теперь еще немецкий.
- Знание языков помогает актеру?
В зарубежных пробах да. За границей я свободна. Когда учишь язык, очень нравится, что надо заставлять мозг работать, включаться в ученичество. С французским языком не сложилось: выучить его совершенно мне не удается. Хочется быть чуточку умнее, чем ты есть.
- Все же сомнения были, борьба с собой?
Бороться некогда: ребенок, семья, работа. Я как-то сразу была занята в профессии: у меня не было возможности усомниться. Начиная с «Фортуны» я бесконечно снималась, со второго курса начала работать в театре. Метания были уже после института: неужели до ста пятидесяти лет нужно будет играть? Это все развилось в отношение к театру с юмором. Я не уверена, что до седин мне театр будет так же интересен, как теперь. Семнадцать лет в профессии, ежедневного труда и в каком-то смысле я наигралась. У меня нет горячего, непреодолимого желания хвататься за все подряд. Нет уже юношеского «дайте мне скорее всего и сразу». Занятия профессией приобрели рациональность. Могу выбирать, могу идти на территории неизведанные в ущерб пройденным путям. Нет актерской жадности.
- Какие у вас самозапреты? Отчего вы отказываетесь?
Пошлость и неправда, напыщенность – вот табу для меня.
- Что такое пошлость? Под пошлостью каждый понимает разное.
Претензия на правду, на истинность. Излишний драматизм, страстность. Странность. Ложная многозначительность. Когда я не верю. Или когда режиссер в профессии понимает меньше, чем я. А бывают такие режиссеры, которые, даже дебютируя, в себе несут огромное знание. Если этого нет, видно, до какой степени человек случаен в искусстве.
- Самая странная зрительская реакция в вашей жизни?
Я ненавижу, когда показывают пальцем. Однажды стояла в магазине, покупала технику. В метре от меня стоит пара средних лет, и обсуждают меня, словно меня тут нет. «Ой, смотри: знакомое лицо. Наверное, это какая-то артистка…» Вот словно я голография или телевизор! Ну, можно было задать мне вопрос, я бы ответила… Мама моя рассказывала, как она снималась в Бутырке. И там реальные заключенные из камер с ней общались: «О, Левтова! Я же тебя видел в таком-то году на съемках, мне на тебя везет!»
- Что вас заставляет грустить и какие у вас есть рецепты с этой грустью справляться?
Мне нужно время и одиночество, чтобы отойти от любой грусти. Грустно в профессии становится от непрофессионализма. Я этого не выношу, я начинаю беситься – и это ко всем может относиться, от реквизитора до партнера или режиссера. В жизни меня раздражает больше всего синдром охранника: от бабушек до людей в форме. Это повсеместно, и это страшно. Еще – хоть и сама веду себя резко за рулем – раздражает хамство на дорогах.
- Может ли театр изменить жизнь?
В определенное время жизни театр может оставить такое впечатление, эмоциональное и интеллектуальное, что жизнь зрителя как-то в процессе изменится. Мысль, произнесенная в театре, не может повлиять. Но яркое и глубокое впечатление – может. Породить снежный ком эмоций. Но часто театр может быть и прививкой от театра. Один-два неудачных опыта, и всё, зритель уже не наш. Этого не хочется – грусти и тоски в зрительских сердцах.
- Чем для вас ценен ваш новый спектакль «Юбилей ювелира»?
Мне нравится его аскетичная, эстетская форма. Спектакль как гладь глубокого озера. Суровый, успокоенный.