Чистейший Эльсинор
Мария Хализева, Вечерний клуб,
Пьеса англичанина Майкла Фрейна, чье семидесятилетие выпало на нынешний, 2003 год, была написана пять лет назад и успела удостоиться престижных наград: Мольеровской премии в Париже и премии «Тони» в Нью-Йорке. На сцене Художественного театра ее воплотил один из самых одаренных и уверенных молодых режиссеров, ученик Петра Фоменко Миндаугас Карбаускис.
Похоже, что «Копенгаген» не был выбором самого Карбаускиса. В начале сезона пьесу Фрейна заявила в своих планах Табакерка, а ставить ее должен был Темур Чхеидзе. Как видим, постановочный пасьянс разложился иначе.
«Содержание физики касается физиков, ее результаты всех людей», гласил один из пунктов послесловия к драме швейцарца Фридриха Дюрренматта «Физики», сочинения 1961 года. Значительно более юный фрейновский «Копенгаген», несомненно, тождественен «Физикам» по проблематике: мера ответственности ученого перед человечеством за свои открытия. Особенно в том случае, если они оборачиваются орудием массового уничтожения.
Однако вместо фарсовой, почти шутовской формы, предложенной Дюрренматтом, зритель Фрейна вынужден иметь дело с наскакивающими друг на друга довольно агрессивными воспоминаниями, выплывающими из потусторонних далей и претендующими на достоверность. А также с безуспешными попытками интерпретации задним числом слов, решений и поступков, имевших или, напротив, не имевших роковые последствия. «Память очень странная записная книжка», печально признается кто-то из персонажей «Копенгагена».
Действующих лиц трое: знаменитые физики-теоретики Нильс Бор (Олег Табаков) и Вернер Гейзенберг (Борис Плотников) и жена Бора Маргрет (Ольга Барнет). Сдержанная вескость исполнителей оказывается выше всяких похвал. Свое трио, составившееся в 1924 году в Копенгагене и не имеющее ничего общего с банальным любовным треугольником, сами герои остроумно определяют на манер строения атома: Копенгаген атом, Маргрет ядро (даже масштаб верен 10000:1), Бор электрон, Гейзенберг фотон. Решение задачи расщепления, извлечение на свет божий атомной энергии и подчинение ее опасным людским прихотям, раскалывает, как орех, и дружбу, и научное сотрудничество.
Двое ученых и их беспристрастно-пристрастный арбитр Маргрет спустя годы (столетия?) пытаются сложить воедино растоптанные и искромсанные скорлупки взаимоотношений. Выхваченные из небытия и обреченные на «экзистенциальный холод», трое немолодых, одетых в шерстяные вещи (серо-черная гамма) людей получают очную ставку на темном и безлюдном вокзале. Такова воля художника спектакля Александра Боровского. Многочисленные электронные табло высвечивают номера путей, названия достопримечательностей Копенгагена, а следом и даты, которые извлекаются из архива памяти; бегущая оранжевая строка повторяет ключевые фразы. Поднимающиеся и опускающиеся табло таят в себе неограниченные возможности: они могут стать столом или сиденьем в гостиной, кафедрой в научной аудитории, а, выстроившись одно над другим, ступенями лестницы славы; по ним же будут истерически скакать обрывки слов, когда Маргрет нервно разорвет только что отпечатанную на машинке бумагу.
В этой многословной истории все вращается вокруг сентября 1941 года: именно тогда в оккупированный немцами Копенгаген прибыл представитель страны-захватчицы Гейзенберг, чтобы втайне от всех задать своему учителю Бору вопрос: «Имеет ли физик-теоретик моральное право заниматься практическим применением атомной энергии?»
У Бора с Гейзенбергом было присловье: «Чистый Эльсинор!», которое обозначало темные стороны человеческой души. В пьесе Фрейна намешаны физика и политика, высокие порывы, научное благородство и самый что ни на есть «чистейший Эльсинор». Режиссеру Миндаугасу Карбаускису мы обязаны тактичным и внятным мхатовским размышлением на заданную тему.
Зрителю «Копенгагена» желательно быть готовым
во-первых, к обилию терминов физической науки. Помимо апелляций к принципу дополнительности Бора и принципу неопределенности Гейзенберга (на радость заучивавшим текст актерам без подробностей), вам грозит погружение в мир нейтронов, дейтронов, мезонов, циклотронов и прочих онов. Уран, барий, криптон, изотопы, квантовая теория и матричное исчисление тоже не однажды всплывают в разговорах на прогулках и в застольных беседах героев («шляться и трепаться!» вот девиз тех, кто совершает открытия на открытом воздухе).
во-вторых, к обилию имен физиков-теоретиков и физиков-практиков. Познания автора пьесы не ограничиваются только Альбертом Эйнштейном или Робертом Оппенгеймером. История вопроса изучена Фрейном досконально, так что его ученые мужи в своих словесных баталиях так и сыпят громкими (и не очень) именами: Макс Борн, Паскаль Йордан, Вольфганг Паули, Энрико Ферми, Отто Ганн, Отто Фриш, Лиза Мейтнер и т.п., и т.п.
Ученых мужей понять можно: для них все эти оны и Отто как дважды два.
Совет от зрителя, вышедшего после спектакля
Не комплексовать, если не разобрались во всех теоретических деталях. Ибо частности сугубо научные, глобальные же проблемы общечеловеческие. Частности отступают, и все становится предельно ясно.
Признание критика
Душа рецензента, истерзанная в последнее время бесконечным, как степь, театральным стебом и маниакальной сосредоточенностью искусства на материально-телесном низе, испытывает неизъяснимую благодарность по адресу Миндаугаса Карбаускиса. Предложить сегодня публике интеллектуальную драму, вежливо, но настойчиво потребовать от зала сосредоточенности и терпения шаг умного и решительного человека.
Похоже, что «Копенгаген» не был выбором самого Карбаускиса. В начале сезона пьесу Фрейна заявила в своих планах Табакерка, а ставить ее должен был Темур Чхеидзе. Как видим, постановочный пасьянс разложился иначе.
«Содержание физики касается физиков, ее результаты всех людей», гласил один из пунктов послесловия к драме швейцарца Фридриха Дюрренматта «Физики», сочинения 1961 года. Значительно более юный фрейновский «Копенгаген», несомненно, тождественен «Физикам» по проблематике: мера ответственности ученого перед человечеством за свои открытия. Особенно в том случае, если они оборачиваются орудием массового уничтожения.
Однако вместо фарсовой, почти шутовской формы, предложенной Дюрренматтом, зритель Фрейна вынужден иметь дело с наскакивающими друг на друга довольно агрессивными воспоминаниями, выплывающими из потусторонних далей и претендующими на достоверность. А также с безуспешными попытками интерпретации задним числом слов, решений и поступков, имевших или, напротив, не имевших роковые последствия. «Память очень странная записная книжка», печально признается кто-то из персонажей «Копенгагена».
Действующих лиц трое: знаменитые физики-теоретики Нильс Бор (Олег Табаков) и Вернер Гейзенберг (Борис Плотников) и жена Бора Маргрет (Ольга Барнет). Сдержанная вескость исполнителей оказывается выше всяких похвал. Свое трио, составившееся в 1924 году в Копенгагене и не имеющее ничего общего с банальным любовным треугольником, сами герои остроумно определяют на манер строения атома: Копенгаген атом, Маргрет ядро (даже масштаб верен 10000:1), Бор электрон, Гейзенберг фотон. Решение задачи расщепления, извлечение на свет божий атомной энергии и подчинение ее опасным людским прихотям, раскалывает, как орех, и дружбу, и научное сотрудничество.
Двое ученых и их беспристрастно-пристрастный арбитр Маргрет спустя годы (столетия?) пытаются сложить воедино растоптанные и искромсанные скорлупки взаимоотношений. Выхваченные из небытия и обреченные на «экзистенциальный холод», трое немолодых, одетых в шерстяные вещи (серо-черная гамма) людей получают очную ставку на темном и безлюдном вокзале. Такова воля художника спектакля Александра Боровского. Многочисленные электронные табло высвечивают номера путей, названия достопримечательностей Копенгагена, а следом и даты, которые извлекаются из архива памяти; бегущая оранжевая строка повторяет ключевые фразы. Поднимающиеся и опускающиеся табло таят в себе неограниченные возможности: они могут стать столом или сиденьем в гостиной, кафедрой в научной аудитории, а, выстроившись одно над другим, ступенями лестницы славы; по ним же будут истерически скакать обрывки слов, когда Маргрет нервно разорвет только что отпечатанную на машинке бумагу.
В этой многословной истории все вращается вокруг сентября 1941 года: именно тогда в оккупированный немцами Копенгаген прибыл представитель страны-захватчицы Гейзенберг, чтобы втайне от всех задать своему учителю Бору вопрос: «Имеет ли физик-теоретик моральное право заниматься практическим применением атомной энергии?»
У Бора с Гейзенбергом было присловье: «Чистый Эльсинор!», которое обозначало темные стороны человеческой души. В пьесе Фрейна намешаны физика и политика, высокие порывы, научное благородство и самый что ни на есть «чистейший Эльсинор». Режиссеру Миндаугасу Карбаускису мы обязаны тактичным и внятным мхатовским размышлением на заданную тему.
Зрителю «Копенгагена» желательно быть готовым
во-первых, к обилию терминов физической науки. Помимо апелляций к принципу дополнительности Бора и принципу неопределенности Гейзенберга (на радость заучивавшим текст актерам без подробностей), вам грозит погружение в мир нейтронов, дейтронов, мезонов, циклотронов и прочих онов. Уран, барий, криптон, изотопы, квантовая теория и матричное исчисление тоже не однажды всплывают в разговорах на прогулках и в застольных беседах героев («шляться и трепаться!» вот девиз тех, кто совершает открытия на открытом воздухе).
во-вторых, к обилию имен физиков-теоретиков и физиков-практиков. Познания автора пьесы не ограничиваются только Альбертом Эйнштейном или Робертом Оппенгеймером. История вопроса изучена Фрейном досконально, так что его ученые мужи в своих словесных баталиях так и сыпят громкими (и не очень) именами: Макс Борн, Паскаль Йордан, Вольфганг Паули, Энрико Ферми, Отто Ганн, Отто Фриш, Лиза Мейтнер и т.п., и т.п.
Ученых мужей понять можно: для них все эти оны и Отто как дважды два.
Совет от зрителя, вышедшего после спектакля
Не комплексовать, если не разобрались во всех теоретических деталях. Ибо частности сугубо научные, глобальные же проблемы общечеловеческие. Частности отступают, и все становится предельно ясно.
Признание критика
Душа рецензента, истерзанная в последнее время бесконечным, как степь, театральным стебом и маниакальной сосредоточенностью искусства на материально-телесном низе, испытывает неизъяснимую благодарность по адресу Миндаугаса Карбаускиса. Предложить сегодня публике интеллектуальную драму, вежливо, но настойчиво потребовать от зала сосредоточенности и терпения шаг умного и решительного человека.