Друг мой, Толька!.. (Анатолию Смелянскому
Михаил Швыдкой,
«Вы что, у них борзыми брали, если смогли написать такое про их Гамлета“?» Слово «такое» произнесено с безупречной иронической фразировкой, которая подчеркивала безусловное превосходство говорящего. Большелобый, большеносый, сверкающий профессорскими очками невысокий худощавый человек был похож на бойцовского петуха, который вот-вот от восклицаний должен перейти к делу. Но редакционное пространство журнала «Театр», которое умещалось в одной комнате, уставленной столами, явно не годилось для ринга, поэтому я смело уклонился от предложенного боя, твердо решив не продолжать общения с явно талантливым, но малоприятным завлитом Горьковского театра юного зрителя. Так мы подружились.
Я еще не пережил юношеского периода романтизации любого театрального произведения, если в нем можно было разглядеть хотя бы редкие проблески самостоятельного художественного мышления. Анатолий Смелянский, к тому времени давно изведавший изнанку сценической жизни, любимец московских редакций и творческих кабинетов Всероссийского театрального общества, уже тогда умел отличать подлинный талант от подделки. Его явно не устраивали намеки на одаренность, он старался сразу сказать, «кто сволочь». А цензурные рамки лишь оттачивали его перо.
Начало 70-х было годами взлета Горьковского ТЮЗа. Борис Наровцевич вместе с Сергеем Бархиным ставили празднично-театральные и одновременно пронзительно-горькие спектакли, которым журнал «Театр» посвящал столько же полос, сколько и громким столичным премьерам.
Казалось, Анатолий Смелянский ворвался в театрально-литературную жизнь двух столиц на рубеже 6070-х годов прошлого века. Но это лишь для непосвященных. Он вошел в московскую литературную среду в первой половине 60-х, когда студентом Горьковского педагогического института позвонил в дверь квартиры Елены Сергеевны Булгаковой с рекомендациями своего институтского профессора Л. М. Фарбера. Именно Фарбер предопределил его судьбу, невольно но навсегда! связав ее с творчеством М. А. Булгакова и Московским Художественным театром. Словно магия главной булгаковской книги ворожила юноше, родившемуся в горьковском Канавине, где, потеряв отца в 14 лет, он вынужден был зарабатывать на хлеб для себя и своей больной матери. Кто мог тогда представить, что он станет ректором Школы-студии МХАТ, профессором Гарвардского университета и что его 60-летие будут отмечать в Портретном фойе Московского Художественного театра в Камергерском переулке
Впрочем, и во второй половине 70-х, когда Толя служил завлитом в Центральном театре Советской Армии и мы на пару сочиняли бесконечные диафильмы о театре или колесили по городам и весям с выступлениями (он рассказывал об отечественных спектаклях, которые видел, я - о зарубежных, о которых только читал), мы об этом не могли и мечтать.
Приглашение Олега Николаевича Ефремова во МХАТ не то что было неожиданным, но все равно застало врасплох. И мы бесконечно обсуждали его, в глубине сердец понимая, что если Толю возьмут на это историческое место, то произойдет большой прорыв в решении национального вопроса в СССР.
Анатолий Смелянский, безусловно, на сегодня лучший театральный литератор, пишущий жестко и правдиво, но твердо верящий в высокое предназначение театра. Его едкая ирония обрушивается только на людей театра и их творения, но никогда на искусство сцены как таковое. Он сумел переплавить опыт таких разных театроведов, как Павел Марков, Константин Рудницкий, Аркадий Анастасьев, Инна Соловьева, Борис Зингерман, и вырваться на свободу, где правдивость и содержательность суждения оказываются важнее литературной стилистики.
Зная цену шуткам, свойственным театру, он уверовал в высший смысл русского психологического реализма, в искусство Станиславского и Немировича-Данченко, доведя их заветы до читателей в подлинном, нецензурированном виде. И сохранил детское умение радоваться каждому отремонтированному ватерклозету в Школе-студии МХАТ, когда стал ее ректором.
Это сочетание мудрости и наивности, иронии и романтизма захватывает в его телевизионных программах, которые войдут в золотой фонд художественного телевидения и встанут рядом с лекциями Ю. Лотмана и рассказами И. Андроникова.
В одной из своих книг А. Смелянский подробно описывает спектакль А. Эфроса по пьесе А. Хмелика «Друг мой, Колька!..». Трудный подросток становится героем, вызывая всеобщую любовь и восхищение. Поэтому в названии этих заметок нет фамильярности. Просто уместный, как мне казалось, парафраз.
Но обещаю, что к его 100-летию напишу заметку под названием «В людях», где непременно сравню Смелянского с его земляком Максимом Горьким.
Я еще не пережил юношеского периода романтизации любого театрального произведения, если в нем можно было разглядеть хотя бы редкие проблески самостоятельного художественного мышления. Анатолий Смелянский, к тому времени давно изведавший изнанку сценической жизни, любимец московских редакций и творческих кабинетов Всероссийского театрального общества, уже тогда умел отличать подлинный талант от подделки. Его явно не устраивали намеки на одаренность, он старался сразу сказать, «кто сволочь». А цензурные рамки лишь оттачивали его перо.
Начало 70-х было годами взлета Горьковского ТЮЗа. Борис Наровцевич вместе с Сергеем Бархиным ставили празднично-театральные и одновременно пронзительно-горькие спектакли, которым журнал «Театр» посвящал столько же полос, сколько и громким столичным премьерам.
Казалось, Анатолий Смелянский ворвался в театрально-литературную жизнь двух столиц на рубеже 6070-х годов прошлого века. Но это лишь для непосвященных. Он вошел в московскую литературную среду в первой половине 60-х, когда студентом Горьковского педагогического института позвонил в дверь квартиры Елены Сергеевны Булгаковой с рекомендациями своего институтского профессора Л. М. Фарбера. Именно Фарбер предопределил его судьбу, невольно но навсегда! связав ее с творчеством М. А. Булгакова и Московским Художественным театром. Словно магия главной булгаковской книги ворожила юноше, родившемуся в горьковском Канавине, где, потеряв отца в 14 лет, он вынужден был зарабатывать на хлеб для себя и своей больной матери. Кто мог тогда представить, что он станет ректором Школы-студии МХАТ, профессором Гарвардского университета и что его 60-летие будут отмечать в Портретном фойе Московского Художественного театра в Камергерском переулке
Впрочем, и во второй половине 70-х, когда Толя служил завлитом в Центральном театре Советской Армии и мы на пару сочиняли бесконечные диафильмы о театре или колесили по городам и весям с выступлениями (он рассказывал об отечественных спектаклях, которые видел, я - о зарубежных, о которых только читал), мы об этом не могли и мечтать.
Приглашение Олега Николаевича Ефремова во МХАТ не то что было неожиданным, но все равно застало врасплох. И мы бесконечно обсуждали его, в глубине сердец понимая, что если Толю возьмут на это историческое место, то произойдет большой прорыв в решении национального вопроса в СССР.
Анатолий Смелянский, безусловно, на сегодня лучший театральный литератор, пишущий жестко и правдиво, но твердо верящий в высокое предназначение театра. Его едкая ирония обрушивается только на людей театра и их творения, но никогда на искусство сцены как таковое. Он сумел переплавить опыт таких разных театроведов, как Павел Марков, Константин Рудницкий, Аркадий Анастасьев, Инна Соловьева, Борис Зингерман, и вырваться на свободу, где правдивость и содержательность суждения оказываются важнее литературной стилистики.
Зная цену шуткам, свойственным театру, он уверовал в высший смысл русского психологического реализма, в искусство Станиславского и Немировича-Данченко, доведя их заветы до читателей в подлинном, нецензурированном виде. И сохранил детское умение радоваться каждому отремонтированному ватерклозету в Школе-студии МХАТ, когда стал ее ректором.
Это сочетание мудрости и наивности, иронии и романтизма захватывает в его телевизионных программах, которые войдут в золотой фонд художественного телевидения и встанут рядом с лекциями Ю. Лотмана и рассказами И. Андроникова.
В одной из своих книг А. Смелянский подробно описывает спектакль А. Эфроса по пьесе А. Хмелика «Друг мой, Колька!..». Трудный подросток становится героем, вызывая всеобщую любовь и восхищение. Поэтому в названии этих заметок нет фамильярности. Просто уместный, как мне казалось, парафраз.
Но обещаю, что к его 100-летию напишу заметку под названием «В людях», где непременно сравню Смелянского с его земляком Максимом Горьким.