КАК ТАБАКОВ ЗА ДУНАЕМ ПРАВИЛ (часть вторая)

Понедельник. «Мафильм». Павильон

 — А что ты скажешь на то, что наш министр корсет носит? — говорит по телефону Табаков, похлопывая себя по груди.

Дисциплина на площадке по-прежнему армейская: все по струнке, муха не пролетит. 

 — Не может быть! Корсет?!

Табаков заливается от хохота вот уже четвертый дубль. И все по поводу корсета, который носит господин министр. С каждым дублем смех раскрашивается всевозможными красками, как-то: повизгивание, похрипывание, обаятельнейшее похрюкивание. 

 — Да это он - ха-ха-ха, ой не могу — ради любовницы делает. Ради жены не стал бы так себя изнурять.

Пауза на съемках. У нее — только любовный характер.

 — Вы меня заинтриговали, Олег Павлович. Так что это была за наследница «Вашингтон пост»?

 — Молоденькая девочка приехала на стажировку в корпункт «Вашингтон пост». И жена тогдашнего посла попросила: «Позаботься о девочке». Девочка как пришла в «Современник», так и забыла свою практику. Такой роман закрутился.

 — Непозволительная связь с иностранной гражданкой для того времени. Не опасались последствий?

 — Меня отслеживали. Когда мы приходили в ее номер в гостиницу «Украина» и я делал так пальцем на ее инструменте, что она привезла с собой (похожем на гусли), тут же раздавался телефонный звонок.
А ей уже надо уезжать: слезы, вопли, ля-ля-тополя. А в 70-м году я приехал в США в составе делегации молодежных организаций. Сижу в театре Алена Шнайдера, настроение кислое, ну я и попросил: мол, можно ли разыскать один телефончик. Шнайдер дал задание кому-то из секретарш. А через 5 минут меня и самого позвали к телефону. «Это ты?» — «Я». — «Я выезжаю». И на маленькой машинке BMW она выезжает из города Детройт в курортное местечко Бруслик-он-Айленд, где мы находились, и с этой минуты начинает снимать номер рядом: где я, там и она. Все это на глазах удивленной братии. В общем, роман двинулся дальше.
И под конец она сказала: «У меня есть 30 миллионов. Это не родительские деньги, это бабушка оставила: сделаем так — половина тебе, половина мне. Я знаю, что ты хочешь сделать студию, театр». Не хотел я делать в Америке никакой театр. И это был второй такой очень серьезный соблазн.

 — Как вы ей отказали?

 — Знаешь? В каком-то смысли я смалодушничал. Я не отказал, я просто уехал. Я не мог ничего говорить, это было бы обманом. А сказать нельзя: когда молоденькая девочка так тебя любит, так хочет, то как скажешь?

 — И вы с тех про не общались?

 — Спустя полгода был странный звонок. Сначала она сказала, что больна чем-то, спрашивала, нет ли у меня какого заболевания. Потом — что ждет ребенка. Но я понимал, что и то и другое — врет: хотела каким-то образом выцарапать меня хоть ненадолго. А потом, спустя несколько лет, прислала мне приглашение на свадьбу.

 — А вы любили ее?

 — А я вообще никогда без любви этого не делал.

 — Да, Олег Павлович, такая мелодрама — молодая миллионерша и бедный русский артист.

 — В то время я был уже не бедным, а состоявшимся человеком 35 лет, привыкшим зарабатывать себе и своей жене, и детям своим. Это я рассказал потому, чтобы ты поняла — это у меня?

 — Но любовь-то сильнее.

 — Любовь сильнее, но все равно без этой земли смысла для меня мало. Я никогда не пожалел об этом. Поступок тем и отличается от вынужденной регламентации, что он решается тобой.

 — А то бы сейчас сидели где-нибудь во Флориде в большой шляпе, с толстой сигарой.

 — Конечно. Мало этого, думаю, целый выводок детей был бы. Кольцо давай.

Это уже не мне, а Жуже, которая привезла массивный перстень, что Олег Павлович забыл в гостинице, жалуется, что у нее с обслугой были проблемы. На что Табаков тут же выдает рецепт:"А ты скажи им: «Пошли в жопу заместо укропу». Жужжа смеется, но ее веснушки темнеют. А насчет «укропу» — надо бы запомнить: неплохая отмазка от бестолковых.

Из павильона выходит господин Сабо. Настроение хорошее, не то что вчера. Говорит, что впервые увидел Табакова в фильме своего друга Митты «Гори, гори, моя звезда», а потом уже у Михалкова в «Неоконченной пьесе для механического пианино». Он уже тогда понял, что хочет с ним работать. И несколько лет тому назад осуществил мечту, пригласив Табакова в фильм «Мнение сторон» (производство Франции, Англии, Германии) на роль русского офицера, отстаивающего культурные интересы СССР. 

 — И когда я задумал делать «Родственников», сразу подумал: «Он - бургомистр. Хорошо бы, чтобы у него нашлось время».

 — Но для венгерского бургомистра у Олега Павловича слишком русское лицо.

 — У него очень человеческое лицо.

А в это самое время — что я вижу — Табаков на улице устраивает небольшой шухер. Этот солидный господин в отутюженном костюме вдруг, как сорванец, забрался на лестницу возле забора. Немая сцена. Куда его понесло? А Табаков на лестнице довольно выпрямился и доложил:
 — Там, значит, шифер, доски. Можно брать.

Вторник. «Мафильм». Студия

На полтора дня прилетела Марина Зудина. Появилась на площадке — стройная, как манекенщица, белые брюки, эффектная желтая рубашка в вишневых цветах. Табаков представляет супругу венграм так:
 — Вот видишь: сначала обучил, потом совратил, потом родила мне парня.

Надо сказать, что Венгрия для этой супружеской пары началась с мучительных страданий. Впрочем, тогда они еще не были супругами, а Олег Павлович числился наставником подающей большие надежды студентки Зудиной, и их роман был в самом разгаре.

 — Представляешь, — смеется Марина, — мы-то думали, что хотя бы в Будапеште будем вместе, а Олега Павловича в общежитии поселили с педагогом по сценической речи. Меня — в комнату на три человека. Ужас! А еще я помню, что нас принимали венгерские комсомольцы. Они устроили нам просмотр «Калигулы». И помню, как одна девочка вскочила и со словами: «Мне на это противно смотреть!» — вылетела из зала.

Появляется Табаков в коричневом костюме и светлом жилете.

 — Олег Павлович, вы помните свой первый фильм? — спрашиваю его.

 — Нам не разрешали сниматься до четвертого курса, хотя уже на первом и на втором меня утверждали в разные картины. Но на четвертом курсе я на каникулах получил телеграмму: «Вы утверждены на роль Саши Комелева» (картина «Тугой узел». — М. Р. ). По тем временам запрещаемая картина: молодой секретарь райкома для того, чтобы утвердить себя, делает «липу». Берет стадо голландских коров в количестве 3 тысяч, и коровы от бескормицы у него начинают дохнуть. Когда снимали кадр падающей от голода коровы, она не то что не могла упасть, а даже как-то удивленно смотрела на нас: хрен вы от меня хотите? И тогда Лев Ароныч Инденбом, работавший вторым режиссером еще у Эйзенштейна, сказал: «Ей надо дать водки». Он нацедил ведро водки, и она пила-пила, потом — му-му-му — и завалилась. Споили животное.

 — Как сохранить трепет первых съемок, когда давит профессиональный цинизм?

 — Ты знаешь, я поднимаюсь на цыпочки и в конечном итоге, если ты простоишь так какое-то время, то в тебя впрыскивается адреналин. Ну, может, это только у меня так. Но нормально, пока цинизма нет. Если ты любишь это — ведь театр занятие по любви, и тебе деньги еще за это платят (заметь, немалые), здесь, совсем другие мотивации. 

Старое кладбище на стороне Буды

Едем на могилу знаменитого писателя и драматурга Эркеня, пьесу которого «Кошки-мышки» сейчас играют в МХТ. Долго ищем могилку. Наконец находим. Табаков кладет цветы. Стоит, опустив голову на грудь.

 — За последние 2 года на Новодевичьем восстановили захоронений тридцать, которые были кучкой земли. И на других кладбищах тоже. Вот исчезло золото сусальное с камня моего учителя Топоркова. Понимаю, что нет денег у его близких, но надо делать. Мы с тобой об этом говорим так долго, знаешь почему? Потому что по сути дела у нас традиции этой нет — смотреть за могилками. А присмотр этот возвращает достоинство театру. Это такая пушкинская формула: «Два чувства дивных близки нам, в них обретает сердце пищу, любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». Казалось бы - до тридцати лет им написано. С какого бока ему нужно было об этом задумываться?

А по дороге обратно почему-то вспомнил Саратов и послевоенный цирк лилипутов, где один аттракцион имел сумасшедший успех: лилипут выходил и пел песню про то, как вызывает на бой семи здоровенных мужиков. Табаков распевает: «В серой шляпе и с пером выходите всемером?»

Вторник. Павильон

Сегодня снимают финал, и Табаков практически не выходит из павильона.

 — Я же говорил тебе, что родственники должны жить, но и неродственники должны сводить концы с концами. У нас теперь новый обер-прокурор, и у нас теперь новые будут родственники! И в конце концов, неродственников в городе живет значительно больше, чем родственников. И они тоже должны на что-то жить! (С силой лупит ладонью по столу.)

Обер-прокурор испуганно что-то лепечет в ответ по-венгерски. Финал эмоциональный, с криком, с разборками. И все по поводу родственников.

 — У тебя есть идея, как выкупить свиноферму? Наверное, тем же способом, как ты купил виллу Барантая? Родственники!

Плюхается в кресло. Закрывает глаза. Издает звуки, и, кажется, слышно, как слюна во рту клокочет.

Все это продолжается часов пять. И все пять часов «долбит» одну-две сцены. Какой ужас это кино! Эту же мысль я транслирую ему в машине по дороге с «Мафильма» в центр города.

 — Кино, Мариша, как солдатская служба: хочется спать, а нельзя, холодно, а надо. Самое тяжелое — это самодисциплина.

Среда. Вечер. Улица Ваци. Ресторан «Таверна»

 — Все-таки любопытный фильм эти «Родственники». Ведь весь мир стоит на круговой поруке — родственники, знакомые. Как вы для себя решили эту проблему?

 — Первый круг образования я прошел в первый год, когда стал директором «Современника». Я не позволил не только для себя принести пьесу, но даже для Люси Крыловой. Если говорить про МХАТ, то ситуация примерно такая же. Только с той разницей, что у меня ни с кем отношений в этом театре не было. Я все равно генерал из ведомства Шойгу.

 — Но самое святое на свете — дети, а ваши получили актерское образование. Вы не могли им не помочь. Лично я вас бы не осудила.

 — Антону я категорически не советовал заниматься этим ремеслом. А Саша Табакова, она талантливый человек, погубила свой талант, в том смысле, что не работает по профессии. 

Нет, что и говорить, но есть с ним одно удовольствие. Табаков знает толк в кухне и утверждает, что мы и есть то, что едим. Исходя из его теории, сейчас мы - Олег Павлович с супругой и я - рыбки. Жирненькие такие, в остром красном соусе. Но кровь у Табакова точно не рыбья.

 — Скажите, хотя бы раз в жизни вы позволили кому-нибудь решать свою судьбу?

 — Нет. Если говорить серьезно, я ведь действительно человек, которому везло.

 — Другими словами, вы считаете себя избранным?

 — Нет. Эта логика привела бы меня к комплексам Анатолия Александровича Васильева. Вот такая жизненная установка — я артист и занимаюсь чем-то высоким, а вы все вокруг должны исполнять танец маленьких лебедей — не для меня. Я человек здоровый. Повторяю, я зарабатывал деньги на нормальную, достойную жизнь для женщины — жены моей, детей моих. 
А вот когда ты говоришь избранный-избранный, то ведь жизнь меня достаточно жестко на вшивость испробовала. Если вспомнить, что обо мне говорили и писали (Вознесенский, к примеру: «Вот стоит Табаков — Моцарт поколения?»), то достаточно было искуса, чтобы поверить, поиграть в эту роль. А знаешь, почему никогда не играл? Я характерный актер, довольно много смешного вижу в жизни и ничего с этим поделать не могу. Я представляю, как глупо выглядят люди, которые надуваются, и просто не могу к этому серьезно относиться.

К вечеру венгерские официанты явно потеряли шустрость: пошел за вином и пропал.

 — Знаешь, я выше всего ставлю тех, кто владеет своей профессией.

 — Выше денег?

 — Да-а! Это несравнимые вещи. Светланов, Рихтер, Коган, Плетнев? Деньги, конечно, искушение. Но, как только человек понимает, что на одну жопу трех пар штанов не нацепишь и туда с собой не возьмешь, сразу как-то?

 — В философском смысле вы правы. Но хочется здесь и сейчас, хочется, чтобы комфортно, чтобы вкусно и красиво? А, простите, на что?

 — Друзья мои, когда мне, скажем, надо лететь, предлагают купить самолет? Нет! Потому что глупо. Если бы я летал по работе из Москвы в Саратов, может, я купил бы самолет, но, как выяснилось, очень разорительно содержать его: стоит и жрет много денег.

 — Завидуете ли вы кому-нибудь в своем деле?

 — Нет!

 — И Смоктуновскому с его трагической мощью?

 — Нет. Должен тебе сказать, что во второй половине жизни он открытий не делал. Думаю, именно потому, что сконцентрировался на собственной значимости.

 — А Чарли Чаплину?

 — Он бог. Или уж, во всяком случае, апостол. Как же можно завидовать апостолу? Если бы я про себя так думал, тогда бы у меня на лбу, как у Валтасара, должны были выступить буквы «му-дак». Вот спектакль — это моя любовь.

 — И ваши ученики — тоже любовь. Но они вас постоянно подводят. Не обидно?

 — Я их прощаю, потому что люблю их. Я же их люблю-то для себя. Понимаешь, я мужчина, даже в свои 70 лет не утративший свойств этого пола. И если бы Люся Крылова рожала раз в 2 года, может, я не стал бы преподавать. У отца после войны другая семья была. Вот тогда я несколько мифов себе создал: первый — боль, что у меня нет отца, никогда не позволю себе ребенку своему доставить такую боль. А второй — буду взрослым, настругаю Буратин. 

 — Но ваши Буратины, то есть ученики и молодые режиссеры, не хотят руководить репертуарными театрами. Почему?

 — Я так понимаю: не хотят за что-либо отвечать. Вот такая системная проблема. Понимаю, заставить никого нельзя, но есть решение — это назначать молодых. Поверь, мера счастья, которую испытывает человек при рождении его создания, не сравнима ни с чем. Даже с Нобелевской премией. Если мне еще дано будет несколько лет, то, поверь, и новый театр будет на Гиляровского для подвала (Табакова — М. Р. ), и школа для одаренных российских детей. Даст бог, образумлю Женьку Миронова и отвлеку его от планов сыграть все главные роли мирового репертуара, и тогда он с Мишкой Хомяковым возьмется за школу. Уже большая часть производственных мастерских театра под руководством Табакова построена.
Я ведь в отличие от моих коллег на самом деле думаю, что на мне жизнь не кончается.

 — То есть вы думаете о преемнике?

 — Думаю.

 — Несколько лет назад вы называли фамилию Машкова в этом качестве?

 — Нет, Володя не годится. У него огромный талант, а он транжирит свое жизненное время, не делая театральных работ. Если дарование ты не по назначению используешь — это грех.
Так что вот если весь этот фронт работ выстроить, то мне бы жить и жить, сквозь годы мчась. Во всяком случае, если доживу до того дня, как откроется театр, как начнут зарабатывать деньги мастерские и, главное, заработает школа — о-о-о! что ты!!! Вот это и есть попытка реально влиять на ход жизненных событий. 

Выходим на улицу Ваци. Одна дама с самопальными портретами на мольбертах пристает к Табакову:
 — Сэр, карикатюри, плиз. 

 — Да что вы, мадам, я сам уже давно карикатура.

И вдруг огорошивает:
 — Если бы у меня было много денег, знаешь, что бы я сделал? Я бы выкупил все ордена и медали наши, которые продаются во всем мире.

 — Почему?

 — Ну понимаешь, стыдно этим торговать. Кто-то кровь проливал, кто-то жизнь отдал. Значит, мы потомки хреновые.

Я задумалась. А он бросил деньги женщине, которая играла на маленькой гармошке.

 — В истории моей жизни, как эти ни странно, могу тебе сказать, не жалею ни о чем. Что в общем-то и есть настоящее подтверждение, что все делал правильно.

На следующий день Марина Зудина улетела.

 — Ну уж вы теперь оторветесь, — предположила я.

 — Что ты, я буду целый день валяться. Часок в ванне полежу. И из гостиницы ни на шаг.