В театре надо быть смиренным
Александр Строганов,
Строчка всплыла в памяти откуда-то из глубин автобиографической, неоконченной, ни на какие другие актерские мемуары не похожей книги Виктора Гвоздицкого, которая и названа необыкновенно «Читатель своей жизни». Нужно признаться, читатель невероятно внимательный, пристальный, однако на самом себе не сосредоточенный; черными, южными, печальными глазами смотрящий «не вовнутрь», а «вовне»; все запомнивший, не стирающий пыль с потускневших зеркал прошлого, любящий его и в счастливые, и в трудные для себя времена.
Книга написана некоторое время назад, а сегодня мы в ожидании празднования юбилея Гвоздицкого. Ему пятьдесят, но он все так же изящен, хрупок, подвижен. Как тогда, когда у любимого своего режиссера и друга Николая Шейко, художника большой театральной культуры и несравненной начитанности, в легендарном Рижском ТЮЗе 6080-х годов, погубленном новыми порядками, упоенно лицедействовал в венецианских опусах Карло Гоцци; мальчик из краснодарской провинции, выпускник традиционнейшего Ярославского училища при Театре им. Федора Волкова, пробовал себя, покорял и побеждал в русских опытах итальянской комедии дель арте. И тогда, когда у великого Николая Павловича Акимова в Ленинградском театре комедии являлся шварцевской Тенью весь черный, узкий, зловещий, из углов, колен и локтей, на мгновение показывался среди занавесей балкона и, напугав резким птичьим профилем, синим гримом лица, исчезал, обещая скорое возвращение.
Сегодня он такой или почти такой же, когда работал с Петром Фоменко в системе его театра «игры и преображений», и тогда, когда работал у режиссера Михаила Левитина фаната, знатока, продолжателя формального советского театра 2030-х годов; в «коллективе не для всех» «Эрмитаже» (бывшем поляковском «Театре миниатюр») входил в полузабытые миры Бабеля, Олейникова, Хармса, обэриутов Встреча в Ленинграде в пустые, безнадежные времена «звонкой тишины» с безработным Камой Гинкасом стала судьбоносной для обоих. С моноспектакля «Пушкин и Натали» (который они ставили для себя, без денег, площадки, перспектив, на квартире у режиссера) о Болдинской осени Поэта, по его письмам к Невесте Мадонне начался новый отсчет жизни Гинкаса и Гвоздицкого, на долгие годы самых близких друзей-единомышленников в искусстве.
Озоруя, старательно «примеривая» сходство с Пушкиным «на себя», Гвоздицкий вешал кудрявую бакенбарду за ухо, ставил ступни внутрь носками, по точной рекомендации современников, с комической трогательностью жаловался, спрашивал совета у зрителей и, поначалу ужасно не похожий, становился до наваждения похожим на Поэта.
Пушкинская божественная легкость, возникнув в спектакле, в будущем уже не оставляла артиста, так же как пушкинская веселость, растворенная в печали.
Ничего не оставив в прошлом, он взял с собой всех не только прославленных и знаменитых, самых близких себе людей искусства, как Шейко или Левитин, как незабвенная и несравненная Елена Владимировна Юнгер, но и далеких, чужих вроде ярославской «громады» Фирса Шишигина, традиционалиста, народника, почвенника, в молодости и зрелости полновластного хозяина «дела», в старости одинокого и ненужного; или талантливого режиссера несчастливой судьбы Вадима Голикова, которому Гвоздицкий обязан перемещением в северную нашу театральную столицу.
Они не остались только памяти милыми именами, но каждый по-своему претворился, воплотился в его работах. Так возник Гвоздицкий уникально разносторонний актер, виртуоз внешней и внутренней техники, в возможностях которого изысканность и утонченность модерна (интересно, хоть и спорно играет он Сирано де Бержерака во МХАТе); и театр притворщиков-лицедеев (смотри его бродячего комедианта Основу в «Как вам это понравится» у Николая Шейко во МХАТе); и изощренной сегодняшней формалистики он вовсе не чужд, и литературному театру Марины Цветаевой в свое время отдал дань.
Мастер ритма и движения, он кружил и кружил своего Порфирия на небольшой сцене Московского ТЮЗа в известном спектакле Камы Гинкаса"Играем «Преступление», в нарядных белых одеждах, не дотошный следователь-крючкотвор, а элегантный, пластичный, легкий человек-танец. Дурачил и заговаривал несчастного убийцу Раскольникова, упивался собственными хитростями, смеялся и ликовал во всевластии, всеоружии профессии. Но вдруг опускался нарядной бабочкой в сером, грязном углу, опадал, отрешался от иллюзий, жалел Раскольникова и презирал себя, зная, что он - человек конченый.
В лермонтовском «Маскараде» (постановка друга Николая Шейко, МХАТ) осмысленно, чеканно и тихо звучали речи-исповеди Арбенина. Но еще более впечатляли паузы, замирания одинокого человека, чужого и чуждого всем, обреченного так же, как и посланная им в смерть Нина. Внешне горбоносый, бледный, курчавый он был снова похож на Пушкина, но еще больше на пушкинский «светский» век, жестокий и пустой, когда легко подымались дула пистолетов, с бездумной яростью вскидывался смертоносный дуэльный клинок и жизнь человека не стоила ничего.
Переход Гвоздицкого в Художественный театр был и объясним и странен. Актер большой культуры, глубокой начитанности и знания, теперь еще с открывшимися границами и европейский человек, под сводами первого из наших российских театров он культуры и искал. А оставлял свою режиссуру. Не только Левитина, но и бесконечно близкого, необходимого Гинкаса. Быть может, надеялся, что во времена нынешних перемещений и совмещений встреча с ними состоится на территории его нового Дома. Он искал и Дом-Театр, о котором влюбленно пишет в своей книге, структуру Театра-Дома считая самой совершенной.
Он много преуспел на новом месте. Стал народным артистом. К его прочной (не звездной, а истинной) репутации великолепного актера теперь прибавились еще и внешние отличия. Он с успехом заменил Смоктуновского в булгаковской роли Короля-Солнца. Радостным, смешливым, молодым и обреченным сыграл-проскользил, протанцевал по жизни, проострил Тузенбаха в закатных ефремовских «Трех сестрах». В искусстве ни в чем нельзя быть уверенным до конца. Ожидание будущего вместе с надеждой несет тревогу. Как-то сложится все у Виктора Гвоздицкого в предстоящие годы Пока же, накануне юбилейного торжества, счастья, здоровья, удачи замечательному актеру и человеку!
Книга написана некоторое время назад, а сегодня мы в ожидании празднования юбилея Гвоздицкого. Ему пятьдесят, но он все так же изящен, хрупок, подвижен. Как тогда, когда у любимого своего режиссера и друга Николая Шейко, художника большой театральной культуры и несравненной начитанности, в легендарном Рижском ТЮЗе 6080-х годов, погубленном новыми порядками, упоенно лицедействовал в венецианских опусах Карло Гоцци; мальчик из краснодарской провинции, выпускник традиционнейшего Ярославского училища при Театре им. Федора Волкова, пробовал себя, покорял и побеждал в русских опытах итальянской комедии дель арте. И тогда, когда у великого Николая Павловича Акимова в Ленинградском театре комедии являлся шварцевской Тенью весь черный, узкий, зловещий, из углов, колен и локтей, на мгновение показывался среди занавесей балкона и, напугав резким птичьим профилем, синим гримом лица, исчезал, обещая скорое возвращение.
Сегодня он такой или почти такой же, когда работал с Петром Фоменко в системе его театра «игры и преображений», и тогда, когда работал у режиссера Михаила Левитина фаната, знатока, продолжателя формального советского театра 2030-х годов; в «коллективе не для всех» «Эрмитаже» (бывшем поляковском «Театре миниатюр») входил в полузабытые миры Бабеля, Олейникова, Хармса, обэриутов Встреча в Ленинграде в пустые, безнадежные времена «звонкой тишины» с безработным Камой Гинкасом стала судьбоносной для обоих. С моноспектакля «Пушкин и Натали» (который они ставили для себя, без денег, площадки, перспектив, на квартире у режиссера) о Болдинской осени Поэта, по его письмам к Невесте Мадонне начался новый отсчет жизни Гинкаса и Гвоздицкого, на долгие годы самых близких друзей-единомышленников в искусстве.
Озоруя, старательно «примеривая» сходство с Пушкиным «на себя», Гвоздицкий вешал кудрявую бакенбарду за ухо, ставил ступни внутрь носками, по точной рекомендации современников, с комической трогательностью жаловался, спрашивал совета у зрителей и, поначалу ужасно не похожий, становился до наваждения похожим на Поэта.
Пушкинская божественная легкость, возникнув в спектакле, в будущем уже не оставляла артиста, так же как пушкинская веселость, растворенная в печали.
Ничего не оставив в прошлом, он взял с собой всех не только прославленных и знаменитых, самых близких себе людей искусства, как Шейко или Левитин, как незабвенная и несравненная Елена Владимировна Юнгер, но и далеких, чужих вроде ярославской «громады» Фирса Шишигина, традиционалиста, народника, почвенника, в молодости и зрелости полновластного хозяина «дела», в старости одинокого и ненужного; или талантливого режиссера несчастливой судьбы Вадима Голикова, которому Гвоздицкий обязан перемещением в северную нашу театральную столицу.
Они не остались только памяти милыми именами, но каждый по-своему претворился, воплотился в его работах. Так возник Гвоздицкий уникально разносторонний актер, виртуоз внешней и внутренней техники, в возможностях которого изысканность и утонченность модерна (интересно, хоть и спорно играет он Сирано де Бержерака во МХАТе); и театр притворщиков-лицедеев (смотри его бродячего комедианта Основу в «Как вам это понравится» у Николая Шейко во МХАТе); и изощренной сегодняшней формалистики он вовсе не чужд, и литературному театру Марины Цветаевой в свое время отдал дань.
Мастер ритма и движения, он кружил и кружил своего Порфирия на небольшой сцене Московского ТЮЗа в известном спектакле Камы Гинкаса"Играем «Преступление», в нарядных белых одеждах, не дотошный следователь-крючкотвор, а элегантный, пластичный, легкий человек-танец. Дурачил и заговаривал несчастного убийцу Раскольникова, упивался собственными хитростями, смеялся и ликовал во всевластии, всеоружии профессии. Но вдруг опускался нарядной бабочкой в сером, грязном углу, опадал, отрешался от иллюзий, жалел Раскольникова и презирал себя, зная, что он - человек конченый.
В лермонтовском «Маскараде» (постановка друга Николая Шейко, МХАТ) осмысленно, чеканно и тихо звучали речи-исповеди Арбенина. Но еще более впечатляли паузы, замирания одинокого человека, чужого и чуждого всем, обреченного так же, как и посланная им в смерть Нина. Внешне горбоносый, бледный, курчавый он был снова похож на Пушкина, но еще больше на пушкинский «светский» век, жестокий и пустой, когда легко подымались дула пистолетов, с бездумной яростью вскидывался смертоносный дуэльный клинок и жизнь человека не стоила ничего.
Переход Гвоздицкого в Художественный театр был и объясним и странен. Актер большой культуры, глубокой начитанности и знания, теперь еще с открывшимися границами и европейский человек, под сводами первого из наших российских театров он культуры и искал. А оставлял свою режиссуру. Не только Левитина, но и бесконечно близкого, необходимого Гинкаса. Быть может, надеялся, что во времена нынешних перемещений и совмещений встреча с ними состоится на территории его нового Дома. Он искал и Дом-Театр, о котором влюбленно пишет в своей книге, структуру Театра-Дома считая самой совершенной.
Он много преуспел на новом месте. Стал народным артистом. К его прочной (не звездной, а истинной) репутации великолепного актера теперь прибавились еще и внешние отличия. Он с успехом заменил Смоктуновского в булгаковской роли Короля-Солнца. Радостным, смешливым, молодым и обреченным сыграл-проскользил, протанцевал по жизни, проострил Тузенбаха в закатных ефремовских «Трех сестрах». В искусстве ни в чем нельзя быть уверенным до конца. Ожидание будущего вместе с надеждой несет тревогу. Как-то сложится все у Виктора Гвоздицкого в предстоящие годы Пока же, накануне юбилейного торжества, счастья, здоровья, удачи замечательному актеру и человеку!