Жизнь человеческого духа. К дня рождения Анатолия Эфроса
Анастасия Казьмина, Александра Машукова, Медиацентр МХТ,
Продолжаем публикации к 100-летию со дня рождения Анатолия Васильевича Эфроса (1925 – 1987). МХАТ и выдающегося режиссёра связывали счастливые отношения: на мхатовской сцене он поставил «Эшелон» Михаила Рощина, а потом «Тартюфа» Мольера и «Живой труп» Льва Толстого. В начале 1980-х в Театре на Малой Бронной, где Эфрос служил очередным режиссёром, наступил кризис, и тогда руку помощи Анатолию Васильевичу протянул именно Олег Ефремов, его давний товарищ по Центральному детскому театру.
Сегодня, в день рождения Анатолия Эфроса, мы хотим предоставить слово артистам Художественного театра, которые имели счастье с ним работать.
Станислав Любшин:
«Прежде всего я хотел бы сказать, что Анатолий Эфрос – гений. Это лучший в мире режиссёр, я так считаю. Я до сих пор потрясён его любовью к русскому театру и волей к его возрождению. Театр Эфроса – это именно то, о чём мечтал Константин Сергеевич Станиславский. Он мечтал, чтобы на сцене была жизнь человеческого духа, чтобы актёры не играли, не имитировали чувства, а были бы живыми. Эфрос умел выстроить характер роли; будучи тонким психологом, он вытягивал из человека самые потаённые его душевные состояния.
В 1962-1963 годах я был начинающим артистом, снимался в кино вместе с Геннадием Сайфулиным, который как раз был актёром Эфроса. И Гена позвал меня в ЦДТ, где Анатолий Васильевич в то время проводил встречи… не знаю даже, как их назвать. В общем, вся Москва съезжалась смотреть, как он делал с артистами этюды. На своих репетициях он создавал удивительную атмосферу. Например, говорил Тоне Дмитриевой: “Давайте вы сейчас будете Ромео”, а Генке Сайфулину: “А ты будешь Джульетта”. И начиналось нечто необыкновенное. Все так раскрепощались! Даже мне, человеку со стороны, через пять минут уже хотелось выскочить на сцену и попробовать сыграть. Я видел многие спектакли Эфроса как зритель, все они были потрясающими.
Позднее я снимался в фильме “Ксения, любимая жена Фёдора” с Лёвкой Дуровым. Мы снимались в Армении, и Дуров купил арбуз. Купил – и неожиданно бросает мне его со словами: “Вот, передашь своему Эфросу!” А я не был знаком с ним тогда, только на сцене видел. Я даже подумал воспринять это как какое-то оскорбление. А потом, когда вернулся в Москву и открыл газету “Неделя”, я увидел рецензию Эфроса на фильм “Моя жизнь” по Чехову, где я как раз снялся. Анатолий Васильевич там меня хвалил.
На следующий день после репетиции я пошёл в ресторанчик в Доме актёра. И вдруг вижу: Эфрос выходит из ресторана, идёт мне навстречу и первый говорит: “Здравствуйте. Если вы зайдёте ко мне завтра, мы с вами что-нибудь придумаем”. И пошёл дальше. Опять думаю: показалось? Еле дождался завтра, на всякий случай пришёл. Анатолий Васильевич действительно меня ждал.
Так мы начали репетировать в Театре на Малой Бронной спектакль “Веранда в лесу” по пьесе Игнатия Дворецкого. Мне предстояло работать с Эфросом впервые. Он был очень горячий, вспыхивал моментально. Поначалу я просил его не показывать мне роль. Потому что он очень ярко её проигрывал. Он не играл как актёр, объяснял, как добиться сути, что с человеком происходит, но мне это всё равно мешало. Так вот, когда Анатолий Васильевич вспыхивал, он начинал показывать. И потом даже говорил: “Я показываю, а потом смотрю на Станислава и вижу, что он становится сначала синим, потом зелёным… И сдерживаю себя”.
Анатолий Васильевич – мой любимый режиссёр, любимый педагог, любимый человек. Я ведь и в Художественном театре очутился благодаря Эфросу, это он меня сюда привёл на заглавную роль в спектакль “Тартюф”.
Как мы импровизировали! Когда мы репетировали, то тоже постоянно менялись ролями. Анатолий Васильевич позволял нам находить какие-то необычные детали в роли, самим их открывать, потом всё это по-своему убирал. Но нам, артистам, это давало такую свободу!
Наш Тартюф, конечно, был абсолютно современным человеком. Помню, спектакль посмотрела одна женщина, которая работала на телевидении, большой начальник. После спектакля она вдруг именно ко мне с таким доверием обратилась: “Приходите к нам, может, вы что-то хотите поставить”. Я ужаснулся, подумал: неужели Тартюф производит в этом своём злодействе настолько положительное впечатление?! (Смеётся.) А всё дело в том, что поразительно был угадан сегодняшний персонаж. Такое впечатление он производил именно на женщин и на руководителей. Он умел внедриться в систему.
А “Продолжение Дон Жуана” – какой интересный спектакль был (спектакль вышел в Театре на Малой Бронной в 1979 году – прим. )! Мы с Олегом Далем репетировали, я играл Сганареля, а Алик – Дон Жуана. Было много импровизаций, мы на репетициях умирали со смеху. Тогда Брежнев написал книгу “Малая земля”. Мы репетировали в зале с окном, так Алик меня за шиворот подтаскивал к этому окну и спрашивал: “Что ты там видишь?” А за окном были разобранные декорации. Я смотрю в окно и отвечаю: “Малую землю”. Как все захохотали! А Алик тоже сымпровизировал, говорит: “Ну если еще раз ты что-нибудь такое скажешь, ты уже никакой земли не увидишь!”
Эфрос был актёрский режиссёр. Какие у него реакции были во время репетиции! Он либо смеялся, либо плакал, ему был важен сам процесс рождения роли, спектакля. Он ничего не навязывал, а просто открывал человека и актёра. Все его актёры именно с ним сделали свои лучшие роли.
Конечно, Эфрос был раненый человек. Он был ранен своими коллегами в первую очередь. Всё началось в Театре имени Ленинского комсомола. Когда Эфроса назначили в Театр на Малой Бронной, то он пришёл туда не главным режиссёром, а очередным. Но все ходили именно на спектакли Эфроса. Он преодолевал эту боль, и, конечно, репетиции отвлекали его и восстанавливали. Какая у него была работоспособность! Во время работы он расцветал. А вот спектакли свои Анатолий Васильевич почти не смотрел. В зал во время премьеры не заходил, сидел где-то неподалеку.
В 1978 году на телевидении он снял “Острова в океане” Хемингуэя. Но это не точный перевод. У Хемингуэя –“Острова против течения” (оригинальное название романа “Islands in the Stream” – прим. ). Эфрос всю свою жизнь шёл против течения, у него было много препятствий. Многие не понимали, а кто-то и вредил, ведь он открывал правду жизни.
Все свои спектакли он строил по законам музыки. У него всё двигалось, развивалось, одно из другого вытекало, шло из сердца, от души.
Спустя все годы у меня остались безумная любовь и нежность к этому художнику. Не только потому, что он в меня поверил, помог мне. Я просто счастлив, что в моей жизни был такой человек. Он всегда со мной будет, потому что таких людей очень мало.
Я очень хочу, чтобы у Анатолия Васильевича там всё было хорошо. Может быть, он там тоже работает, ставит спектакли. А мы, когда встретимся, посмотрим, что там получилось. Может быть, он снова скажет: “Приходите завтра ко мне, что-нибудь с вами придумаем”».
Записала Анастасия Казьмина
Виктор Кулюхин:
Я играл во всех трёх спектаклях Эфроса во МХАТе: в “Эшелон” ввёлся, уже когда он шёл, а в “Тартюфе” и “Живом трупе” участвовал с самого начала репетиций. И вообще, так получилось, что я видел почти все постановки Анатолия Васильевича начиная с 1970-х годов. Самое сильное впечатление на меня произвёл спектакль “Продолжение Дон Жуана”. Я сидел на всех репетициях в Театре на Малой Бронной, когда репетировали Олег Даль и Любшин. У них была просто сумасшедшая органика, я не понимал, как они это делают, причём возникающие смыслы тебя буквально захлёстывали. Потом главные исполнители поменялись, я посмотрел этот спектакль с Андреем Мироновым и Львом Дуровым и удивился, насколько разные получились истории.
Анатолий Васильевич был очень добрым человеком. Я ни разу не видел его злым, раздражённым. Расстроенным бывал; помню, часто рассасывал какие-то таблетки, должно быть, от сердца. Относился к каждому очень внимательно. Однажды я пришёл на репетицию в плохом настроении, Анатолий Васильевич подошёл ко мне, взял за руку и спрашивает: “А что вы сейчас делаете на сцене?” – “Я стою”, – отвечаю. Он говорит: “А нужно воспринимать”. После этого я перестал приходить в плохом настроении.
Его могло возмущать, когда не закреплялось уже найденное. Так было во время работы над спектаклем “Тартюф”, где мы довольно долго выходили на пустую площадку и на каждой репетиции что-то придумывали, а на следующий день это улетучивалось, забывалось. Эфрос говорил: “Товарищи, мы репетируем не для того, чтобы каждый раз начинать всё сначала! Записывайте!” В этом смысле он был человек жёсткий. У него ведь были потрясающие разборы. Он разбирал так, что после этого можно было просто выходить на сцену и играть. Настолько всё становилось ясно и по линии твоего персонажа, и по смыслу всего спектакля.
Очень необычным был “Живой труп”. Федя Протасов, которого играл Александр Калягин, представал в нём не романтическим героем, а потерянным, измученным человеком. Совершенно по-новому был увиден Виктор Каренин (в его роли выходил Юрий Богатырёв). Раньше всегда казалось, что Каренин – самый скучный персонаж этой пьесы, к которому Лиза Протасова обращается почти от отчаяния, просто ей некуда больше деваться, а тут находится порядочный человек, предлагающий ей руку и сердце. Но Эфрос показал нам, что Каренин вовсе не скучен, что он действительно очень хороший, полон достоинства и, главное, полон огромной любви к Лизе. Анатолий Васильевич буквально вдохнул жизнь в этого героя.
Помню, на репетициях он часто ограничивал Юру, который любил “дать темперамент”. Анатолий Васильевич объяснял, что в Каренине должно быть больше сдержанности, больше достоинства, что он очень мужественный, но эта мужественность не напоказ. И при этом Каренин всё время обращается к Лизе Анастасии Вертинской (а не к своей матери, как это часто играли), именно Лиза – его главный объект.
Я в “Живом трупе” играл Судейского. Эфрос совершенно по-своему решил сцену, предшествующую самоубийству Протасова в зале суда. У Толстого это короткая сцена, в которой все собираются и приятель Протасова Иван Петрович приносит ему револьвер.
Князем Абрезковым в спектакле был Марк Исаакович Прудкин. По заданию Эфроса мой Судейский должен был не пускать князя в зал суда, причем вести себя грубо, отталкивать его. Для меня это было не очень комфортно (как это – отталкивать Прудкина?), да и не очень понятно. Но Анатолий Васильевич объяснил: “Судейский здесь – представитель власти, мы должны увидеть, что эта власть сильна над всеми, даже над князем Абрезковым”. На одной из репетиций он сказал мне: “Как вы думаете, вы заметили, что Иван Петрович передал Протасову револьвер? Вы же тут стоите и никого не пропускаете. Конечно, вы увидели это. И, когда вы это поймете, – сразу уходите. “И пускай умирает,” – вот что подумал ваш герой. Он – винтик машины, которая сметает всех на своем пути”. Я спросил: “А зритель это все поймет?” На что Анатолий Васильевич ответил: “А это неважно. Важно, чтобы вы это понимали”.
У Анатолия Васильевича на репетициях всегда сидело много народа, случалось, что весь зал был заполнен. Приходили студенты, театральные люди, журналисты, артисты других театров. Многие записывали. Эфрос это разрешал, ему нравилось репетировать в присутствии публики, и нам, участникам спектакля, уже невозможно было сказать: знаете, я не могу работать, когда тут люди какие-то сидят… Из-за этого возникало чувство повышенной ответственности. И одновременно это был праздник. Такое вот сочетание – постоянной собранности и постоянного чувства радости – это и были репетиции Анатолия Васильевича Эфроса.
Записала Александра Машукова
Оригинал статьи
Сегодня, в день рождения Анатолия Эфроса, мы хотим предоставить слово артистам Художественного театра, которые имели счастье с ним работать.
Станислав Любшин:
«Прежде всего я хотел бы сказать, что Анатолий Эфрос – гений. Это лучший в мире режиссёр, я так считаю. Я до сих пор потрясён его любовью к русскому театру и волей к его возрождению. Театр Эфроса – это именно то, о чём мечтал Константин Сергеевич Станиславский. Он мечтал, чтобы на сцене была жизнь человеческого духа, чтобы актёры не играли, не имитировали чувства, а были бы живыми. Эфрос умел выстроить характер роли; будучи тонким психологом, он вытягивал из человека самые потаённые его душевные состояния.
В 1962-1963 годах я был начинающим артистом, снимался в кино вместе с Геннадием Сайфулиным, который как раз был актёром Эфроса. И Гена позвал меня в ЦДТ, где Анатолий Васильевич в то время проводил встречи… не знаю даже, как их назвать. В общем, вся Москва съезжалась смотреть, как он делал с артистами этюды. На своих репетициях он создавал удивительную атмосферу. Например, говорил Тоне Дмитриевой: “Давайте вы сейчас будете Ромео”, а Генке Сайфулину: “А ты будешь Джульетта”. И начиналось нечто необыкновенное. Все так раскрепощались! Даже мне, человеку со стороны, через пять минут уже хотелось выскочить на сцену и попробовать сыграть. Я видел многие спектакли Эфроса как зритель, все они были потрясающими.
Позднее я снимался в фильме “Ксения, любимая жена Фёдора” с Лёвкой Дуровым. Мы снимались в Армении, и Дуров купил арбуз. Купил – и неожиданно бросает мне его со словами: “Вот, передашь своему Эфросу!” А я не был знаком с ним тогда, только на сцене видел. Я даже подумал воспринять это как какое-то оскорбление. А потом, когда вернулся в Москву и открыл газету “Неделя”, я увидел рецензию Эфроса на фильм “Моя жизнь” по Чехову, где я как раз снялся. Анатолий Васильевич там меня хвалил.
На следующий день после репетиции я пошёл в ресторанчик в Доме актёра. И вдруг вижу: Эфрос выходит из ресторана, идёт мне навстречу и первый говорит: “Здравствуйте. Если вы зайдёте ко мне завтра, мы с вами что-нибудь придумаем”. И пошёл дальше. Опять думаю: показалось? Еле дождался завтра, на всякий случай пришёл. Анатолий Васильевич действительно меня ждал.
Так мы начали репетировать в Театре на Малой Бронной спектакль “Веранда в лесу” по пьесе Игнатия Дворецкого. Мне предстояло работать с Эфросом впервые. Он был очень горячий, вспыхивал моментально. Поначалу я просил его не показывать мне роль. Потому что он очень ярко её проигрывал. Он не играл как актёр, объяснял, как добиться сути, что с человеком происходит, но мне это всё равно мешало. Так вот, когда Анатолий Васильевич вспыхивал, он начинал показывать. И потом даже говорил: “Я показываю, а потом смотрю на Станислава и вижу, что он становится сначала синим, потом зелёным… И сдерживаю себя”.
Анатолий Васильевич – мой любимый режиссёр, любимый педагог, любимый человек. Я ведь и в Художественном театре очутился благодаря Эфросу, это он меня сюда привёл на заглавную роль в спектакль “Тартюф”.
Как мы импровизировали! Когда мы репетировали, то тоже постоянно менялись ролями. Анатолий Васильевич позволял нам находить какие-то необычные детали в роли, самим их открывать, потом всё это по-своему убирал. Но нам, артистам, это давало такую свободу!
Наш Тартюф, конечно, был абсолютно современным человеком. Помню, спектакль посмотрела одна женщина, которая работала на телевидении, большой начальник. После спектакля она вдруг именно ко мне с таким доверием обратилась: “Приходите к нам, может, вы что-то хотите поставить”. Я ужаснулся, подумал: неужели Тартюф производит в этом своём злодействе настолько положительное впечатление?! (Смеётся.) А всё дело в том, что поразительно был угадан сегодняшний персонаж. Такое впечатление он производил именно на женщин и на руководителей. Он умел внедриться в систему.
А “Продолжение Дон Жуана” – какой интересный спектакль был (спектакль вышел в Театре на Малой Бронной в 1979 году – прим. )! Мы с Олегом Далем репетировали, я играл Сганареля, а Алик – Дон Жуана. Было много импровизаций, мы на репетициях умирали со смеху. Тогда Брежнев написал книгу “Малая земля”. Мы репетировали в зале с окном, так Алик меня за шиворот подтаскивал к этому окну и спрашивал: “Что ты там видишь?” А за окном были разобранные декорации. Я смотрю в окно и отвечаю: “Малую землю”. Как все захохотали! А Алик тоже сымпровизировал, говорит: “Ну если еще раз ты что-нибудь такое скажешь, ты уже никакой земли не увидишь!”
Эфрос был актёрский режиссёр. Какие у него реакции были во время репетиции! Он либо смеялся, либо плакал, ему был важен сам процесс рождения роли, спектакля. Он ничего не навязывал, а просто открывал человека и актёра. Все его актёры именно с ним сделали свои лучшие роли.
Конечно, Эфрос был раненый человек. Он был ранен своими коллегами в первую очередь. Всё началось в Театре имени Ленинского комсомола. Когда Эфроса назначили в Театр на Малой Бронной, то он пришёл туда не главным режиссёром, а очередным. Но все ходили именно на спектакли Эфроса. Он преодолевал эту боль, и, конечно, репетиции отвлекали его и восстанавливали. Какая у него была работоспособность! Во время работы он расцветал. А вот спектакли свои Анатолий Васильевич почти не смотрел. В зал во время премьеры не заходил, сидел где-то неподалеку.
В 1978 году на телевидении он снял “Острова в океане” Хемингуэя. Но это не точный перевод. У Хемингуэя –“Острова против течения” (оригинальное название романа “Islands in the Stream” – прим. ). Эфрос всю свою жизнь шёл против течения, у него было много препятствий. Многие не понимали, а кто-то и вредил, ведь он открывал правду жизни.
Все свои спектакли он строил по законам музыки. У него всё двигалось, развивалось, одно из другого вытекало, шло из сердца, от души.
Спустя все годы у меня остались безумная любовь и нежность к этому художнику. Не только потому, что он в меня поверил, помог мне. Я просто счастлив, что в моей жизни был такой человек. Он всегда со мной будет, потому что таких людей очень мало.
Я очень хочу, чтобы у Анатолия Васильевича там всё было хорошо. Может быть, он там тоже работает, ставит спектакли. А мы, когда встретимся, посмотрим, что там получилось. Может быть, он снова скажет: “Приходите завтра ко мне, что-нибудь с вами придумаем”».
Записала Анастасия Казьмина
Виктор Кулюхин:
Я играл во всех трёх спектаклях Эфроса во МХАТе: в “Эшелон” ввёлся, уже когда он шёл, а в “Тартюфе” и “Живом трупе” участвовал с самого начала репетиций. И вообще, так получилось, что я видел почти все постановки Анатолия Васильевича начиная с 1970-х годов. Самое сильное впечатление на меня произвёл спектакль “Продолжение Дон Жуана”. Я сидел на всех репетициях в Театре на Малой Бронной, когда репетировали Олег Даль и Любшин. У них была просто сумасшедшая органика, я не понимал, как они это делают, причём возникающие смыслы тебя буквально захлёстывали. Потом главные исполнители поменялись, я посмотрел этот спектакль с Андреем Мироновым и Львом Дуровым и удивился, насколько разные получились истории.
Анатолий Васильевич был очень добрым человеком. Я ни разу не видел его злым, раздражённым. Расстроенным бывал; помню, часто рассасывал какие-то таблетки, должно быть, от сердца. Относился к каждому очень внимательно. Однажды я пришёл на репетицию в плохом настроении, Анатолий Васильевич подошёл ко мне, взял за руку и спрашивает: “А что вы сейчас делаете на сцене?” – “Я стою”, – отвечаю. Он говорит: “А нужно воспринимать”. После этого я перестал приходить в плохом настроении.
Его могло возмущать, когда не закреплялось уже найденное. Так было во время работы над спектаклем “Тартюф”, где мы довольно долго выходили на пустую площадку и на каждой репетиции что-то придумывали, а на следующий день это улетучивалось, забывалось. Эфрос говорил: “Товарищи, мы репетируем не для того, чтобы каждый раз начинать всё сначала! Записывайте!” В этом смысле он был человек жёсткий. У него ведь были потрясающие разборы. Он разбирал так, что после этого можно было просто выходить на сцену и играть. Настолько всё становилось ясно и по линии твоего персонажа, и по смыслу всего спектакля.
Очень необычным был “Живой труп”. Федя Протасов, которого играл Александр Калягин, представал в нём не романтическим героем, а потерянным, измученным человеком. Совершенно по-новому был увиден Виктор Каренин (в его роли выходил Юрий Богатырёв). Раньше всегда казалось, что Каренин – самый скучный персонаж этой пьесы, к которому Лиза Протасова обращается почти от отчаяния, просто ей некуда больше деваться, а тут находится порядочный человек, предлагающий ей руку и сердце. Но Эфрос показал нам, что Каренин вовсе не скучен, что он действительно очень хороший, полон достоинства и, главное, полон огромной любви к Лизе. Анатолий Васильевич буквально вдохнул жизнь в этого героя.
Помню, на репетициях он часто ограничивал Юру, который любил “дать темперамент”. Анатолий Васильевич объяснял, что в Каренине должно быть больше сдержанности, больше достоинства, что он очень мужественный, но эта мужественность не напоказ. И при этом Каренин всё время обращается к Лизе Анастасии Вертинской (а не к своей матери, как это часто играли), именно Лиза – его главный объект.
Я в “Живом трупе” играл Судейского. Эфрос совершенно по-своему решил сцену, предшествующую самоубийству Протасова в зале суда. У Толстого это короткая сцена, в которой все собираются и приятель Протасова Иван Петрович приносит ему револьвер.
Князем Абрезковым в спектакле был Марк Исаакович Прудкин. По заданию Эфроса мой Судейский должен был не пускать князя в зал суда, причем вести себя грубо, отталкивать его. Для меня это было не очень комфортно (как это – отталкивать Прудкина?), да и не очень понятно. Но Анатолий Васильевич объяснил: “Судейский здесь – представитель власти, мы должны увидеть, что эта власть сильна над всеми, даже над князем Абрезковым”. На одной из репетиций он сказал мне: “Как вы думаете, вы заметили, что Иван Петрович передал Протасову револьвер? Вы же тут стоите и никого не пропускаете. Конечно, вы увидели это. И, когда вы это поймете, – сразу уходите. “И пускай умирает,” – вот что подумал ваш герой. Он – винтик машины, которая сметает всех на своем пути”. Я спросил: “А зритель это все поймет?” На что Анатолий Васильевич ответил: “А это неважно. Важно, чтобы вы это понимали”.
У Анатолия Васильевича на репетициях всегда сидело много народа, случалось, что весь зал был заполнен. Приходили студенты, театральные люди, журналисты, артисты других театров. Многие записывали. Эфрос это разрешал, ему нравилось репетировать в присутствии публики, и нам, участникам спектакля, уже невозможно было сказать: знаете, я не могу работать, когда тут люди какие-то сидят… Из-за этого возникало чувство повышенной ответственности. И одновременно это был праздник. Такое вот сочетание – постоянной собранности и постоянного чувства радости – это и были репетиции Анатолия Васильевича Эфроса.
Записала Александра Машукова
Оригинал статьи