МХТ им. А. П. Чехова: Олег Табаков: На трудности не жалуюсь. Демократию отменил

Олег Табаков: На трудности не жалуюсь. Демократию отменил

Алла Боссарт, Новая Газета, 15.10.2001

«Я всегда был профессионалом. И довольно скептически относился к диссидентству. Всегда был столь честолюбив, что считал: я своим ремеслом могу менять нравы». О ремесле, о нравах, о закулисной просвещенной монархии, о евроремонте в коммуналках, о новом здании «Табакерки» на месте «самого старого» здания «Современника» — с новым художественным руководителем Художественного театра, Мольером новой «Кабалы святош» беседует обозреватель «Новой газеты».

— Олег Павлович, как вы себя чувствуете на месте Олега Николаевича?

— Я не на месте Олега Николаевича. Я на своем месте.

— Хорошо. Когда вы получили это предложение (или назначение?), вы сразу его приняли? Не раздумывая?

— Я уже сочинил в свое время «поэтический» ответ: подлее было бы отказаться.

— Почему?

— Приходить человеку преуспевающему — в руины. Зачем? Я человек экономически независимый. Мои занятия театром хорошо оплачиваются. Работники «Табакерки» по уровню зарплаты в первой пятерке, а то и тройке московских театров. Зачем этому человеку идти во МХАТ? Это мой вопрос вам.

— Поднимать его из руин? Если уж вы употребили это слово…

— Я шел вернуть этому театру, заносясь в своих надеждах довольно высоко, соответствующую его имени работоспособность. Которой он отличался когда-то. Первые десять ефремовских лет это был очень работоспособный театр. У Олега было удивительное свойство: он умел собирать талантливых людей. Додин, Чхеидзе, Гинкас, Васильев ставили у него, и не один раз.

— Судя по афише, у вас тоже ставят первые режиссеры страны.

— Стараемся.

— А сами вы не намерены…

— Не намерен! Не намерен…

— А в «Табакерке»?

— Конечно.

— Кстати, какова теперь ее судьба?

— Нормальная судьба нормального живого театра.

— Как они будут без вас?

— Они со мной… С 74-го года я начал учить детей, просмотрев три с половиной тысячи. Объясните мне, зачем они мне сдались в 39 лет, в зените, можно сказать, славы? Между прочим, тратил деньги свои, уже довольно большие, — при моем, не скрою, неравнодушии к этой субстанции (смеется)… Зачем? Я строил свой театр. Тот, тот, подвал на Чаплыгина. И если через тридцать лет, после всех этих забав и затей, на площади Маяковского, на месте разрушенного «Современника» встанет театр под руководством Табакова — в этом есть логическое завершение истории.

— Но вы же не можете разорваться. Вы же не двуликий Янус…

— Я двуликий. Я даже, можно сказать, дву…пый… Меня всегда отличала раздражающая многих способность сидеть на нескольких стульях.

— Вы писали о своем директорстве в «Современнике» «шесть лет позора»…

— Ну, это кокетство… А если честно, то попытка исправить забывчивость моих товарищей по «Современнику», которые делают вид, что тех шести лет вроде как и не было, а Галина Борисовна получила этот театр непосредственно из рук Олега Николаевича. Но помилуйте! Кто бы в те поры — женщину! еврейку! не члена партии! — назначил главным режиссером? Без поддержки «дилехтора», назначенного горкомом, да еще весьма известного киноартиста? Кто бы ее назначил — куда-нибудь?

— А свое теперешнее назначение вы ожидали?

— Честно говоря, да. И синедрион все как-то пытался меня толкать в эту сторону…

— Вы царедворец?

— Нет. Я всегда был профессионалом. И довольно скептически относился к диссидентству. Всегда был столь честолюбив, что считал: я своим ремеслом могу менять нравы. «И истину царям с улыбкой возвещать…» Может быть, из-за этого дистанцирования власть всегда тянулась ко мне. В общем, вопрос, конечно, витал, и витал повсюду: кто, кроме?… Беда-то случилась в одночасье… Растерялись. Олег умер 24-го, а 9-го меня уже представили труппе.

— Вы не ощущаете в этом… некоей… некоего…

— Некоей — что? Судьбы?

— Нет-нет…

— Инсценировки?

— Боже упаси. Некоего неудобства, что ли…

— Неудобства? От чего? Вот если бы, не дай Бог, какой-нибудь живой театр остался без руководителя — и я бы туда явился. В свое время Михаил Васильевич Зимянин предлагал мне возглавить Таганку. Вот это было бы нелепо. Живой театр (да и при живом, кстати, режиссере). Я не согласился. Предвидел, какие страсти там разыграются. А Анатолий Васильевич Эфрос согласился. Я поступил — не скажу умнее, но хитрее.

— То есть во МХАТ вы шли как на пепелище и отдавали себе в этом отчет? И не боялись погибнуть под этими столетними обломками?

— А что, я похож на дурака?

— Только не на дурака.

— Я — артист. И я хитрый артист. К тому же я слишком честолюбив, чтобы терпеть поражения. Как актер — бывало. Но как человек дела — нет. Если уж я берусь… Руины — еще не смерть.

— Может ли вообще театр, существующий столько лет, сохранить «душу живу»? Есть ли тому примеры?

— Об этом мы поговорим через год. Под руинами теплится жизнь. Нам ли не знать.

— Звучит довольно катастрофично. Мне ближе образ старой коммуналки, которую покупают с тем, чтобы выломать и вымести все изнутри и сделать там евроремонт.

— Евроремонт — тоже не последнее дело. Новые полы из палубного бруса на Малой сцене, которых там никогда не было, мы уже настелили. Но если говорить о театре, то он собирается штучно. Как собиралась «Табакерка». И тогда это будет своя квартира. Своя семья. Свой театр.

— Но тот подвал на Чаплыгина вы создавали с детьми, с молодежью, строили «под себя»: вы были гуру, учитель. Вы приглашали педагогов из нужного для вашего театра «теста»: Авангарда Леонтьева, Константина Райкина; растили режиссеров… А сюда вы пришли в готовый коллектив, причем не раз уже намекнули, что коллектив мертвый…

— Нельзя так говорить! Это не коллектив мертвый, а театр мертвый, и не мертвый, а руины от театра, это разные вещи. Тут есть талантливые люди! Семчев, Женька Добровольская, Егор Бероев… Мхатовские мастера моего возраста… Да вы что! Какой же это мертвый театр! Это театр живой.

— Вы хитрый артист. И я хочу понять, что вы имеете в виду под руинами и чем они отличаются от мертвого театра?

— Руины — это люди, обделенные любовью, успехом и жизненными свершениями. Люди сидели без ролей. Артиста брали на раз — и забывали о нем.

— Говорят, вы уже уволили группу артистов.

— Лишних — уволил. И буду увольнять.

— Говорят, там были люди из выпуска Ефремова.

— Там были люди из разных выпусков. Я не планирую создание мемориала. И я не планирую вернуть былую славу. Я делаю свой театр. Я нежно люблю Валю Гафта и мечтаю сыграть с ним и Сашей Калягиным «В ожидании Годо» Беккета. Приглашал и буду приглашать Ольгу Яковлеву. Это, повторяю, штучное дело. По–од–но–му. Уже выпущен ряд спектаклей, пользующихся повышенным спросом. «Кабала святош» собирает 444 тысячи рублей. Это столько, сколько три года назад собирали десять спектаклей.

— Тем не менее билеты продавались с рук.

— Спекулянты.

— Нет, по госцене.

— Ну и что? Не пытайтесь меня смутить.

— Смутить вас? Кого Анатолий Смелянский назвал «великим лицедеем»?

«Кабала святош» — по теперешним временам спектакль странный. Публика, конечно, идет «на Табакова», который сменил роль Бутона (в прежней постановке) на Мольера. У «великого лицедея» был шанс сказать о театре и его нравах. Сыграть новый «Театральный роман», поскольку ни подвалы Кабалы, ни подвалы Лубянки сейчас никого не интересуют. Золотая роль для Олега Павловича Табакова в его новом качестве. Но эта трактовка не привлекла режиссера Адольфа Шапиро. И мы увидели еще один, уже совсем не страшный, конфликт «художник и власть». Конфликт, который артист Табаков давно исчерпал как в жизни, так и на сцене. Ну гнобили его после 30 аншлагов в Праге. Ну не давали «народного» — засветился с другом-«отъезжантом» на вокзале. Ну посидел невыездным два года. А теперь мил всем и со всеми, хотя в душе и поплевывает на официальный бомонд и даже специального «премьерного» списка гостей нет у него в театре.

Сегодня гораздо интереснее гамбит «художник — художник». Почему не пошел Олег Табаков к Ефремову во МХАТ? Почему не пошел к Табакову во МХАТ Авангард Леонтьев? Во имя чего жертвуют артисты фигуры в этих довольно жестоких играх, скрытых от просцениума кулисами? На то и кулисы. Но на то — и трактовки…

— Лицедей — очень правильное и хорошее слово в применении к вам. Но вот став большим начальником, возглавив крупнейший театр страны, с огромным хозяйством, — не обречены ли вы пожертвовать лицедейством, своим безудержным актерским кайфом?

— Ну не-еет! Да вы что! Это даже какое-то глупое предположение! Вы посмотрите, сколько я играю. Я веселый человек. Сплю мало. Здоровье позволяет. Ничего не отдам! Если, конечно, меня будут здесь назначать на роли…

— А вас могут не назначить?

— Никогда я для себя ролей ни у кого не отбирал. Ни будучи директором «Современника», ни руководителем театра-студии, ни здесь. Это грязное дело, а я брезгливый.

— Вы не собираетесь объединить «Табакерку» с МХАТом?

— Нет. Это два разных организма.

— Но вы же делаете вводы — и отсюда туда, хотя чаще — оттуда.

— Это ловкая и нехитрая позиция, к сожалению, чуждая моим коллегам. Когда-то МХАТ не взял к себе «Современник», потом «Современник» отказался от ребят из подвала…

— Я недавно узнала, как в полевых условиях, на кочевье где-нибудь, лечат гангрену. Прикладывают парные потроха: свежую, горячую кровь.

— Вот именно! Ибсен (и, кстати, Немирович) считали, что срок жизни театра — 20 лет, жизнь одного поколения. Иссякает энергия. В 1924 году, на 26-м году жизни МХАТа, Станиславский и Немирович взяли и поглотили две своих студии. Кто были эти новобранцы? Алла Тарасова, Ангелина Степанова, Ольга Андровская, Клавдия Еланская… Из театра Корша приходит мой учитель — один из самых успешных, профессиональных русских актеров Василий Осипович Топорков. Кторов, Грибов, Станицын, Яншин, Орлов, Массальский, Комиссаров, Петкер, Ливанов, Хмелев!

— Но именно этот момент и описан в «Театральном романе»! Кровищи-то было…

— Правильно. Вы же говорите: кровь лечит. Все живое дается с кровью. Знаете, вот я смотрел, как моя жена Марина рожает моего сына Павла (она просила меня побыть). И когда я увидел на головке ребенка огромное кровавое пятно, я понял: все, кончаюсь. Как в рассказе Хемингуэя, помните, как индеец помер, когда жена его кричала в родах… Оказывается, кусок последа пристал к башке. Еще бы не с кровью. Все новое, все живое — только так.

— Вы писали: ваш идеал, ваша мечта — это театр-семья. «Табакерка». Во МХАТе, при том, что Ефремов собрал у себя весь цвет театра, — такой семьи, видимо, не было…

— Не знаю. Не жил. Не могу характеризовать… (проговорил О. Т. голосом Кота Матроскина).

— О’кей. То, что вы застали, придя сюда…

— Семья? Нет, не семья.

— А что?

— А вы сами же и сказали. Большая коммунальная квартира. В коммунальных квартирах разное происходит. Между четырьмя комнатами — очень тесные отношения, а в остальных пяти — не здороваются…

Олег (Лелик) с мамой и сводной сестрой жили в саратовской коммуналке из семи комнат. Это был полный коммунальный набор. Две старые еврейки — одинокие сестры. Важный железнодорожник из бывших с крикливой женой и тихими детьми. Люмпены-алкаши со сворой детей, в том числе дауном. Психиатр Кац с ангелом-женой Колавной. Маня-цыганка. И какая-то мифическая шпана под лестницей. Опыт коммуналки как один из самых полезных в жизни, вероятно, позволяет Олегу Павловичу без особого напряжения решать тяжелейшие проблемы психологической совместимости в таком, прямо скажем, адском гнезде, каким является крупнейший академический театр. Который, как все мы помним, уже пережил тяжелый раскол, не в силах выдержать собственный вес, объем и амбиции.

— И как же вы справляетесь с этой матерой коммуналкой, состоящей к тому же на 70 процентов из звезд?

— На трудности не жалуюсь. Демократию отменил. Вот прямо девятого, в первый же день. Худсовет, совет старейшин — мимо, мимо.

— То есть диктатура?

— Нет. Я просвещенный монарх. Очень просвещенный: у меня два высших образования: Школа-студия МХАТ и два года университета марксизма-ленинизма.

— Это там у вас отбили охоту к демократии?

— Поверьте, нет глупее занятия, чем насаждать демократию в театре. Бездарно. Выход пара. Псевдуха.

— А между тем на Чаплыгина демократия у вас была.

— Первые три года. Потом мы ее переросли.

— Ваша реплика в «Кабале»: «Ненавижу королевскую тиранию!», в которую вы вкладываете столько пафоса, — это ВАША реплика? Или все-таки персонажа?

— Моя, моя… Мне 66 лет. Как я могу относиться к тирании?

— Но при этом вы тиран? Хоть и просвещенный.

— Нет. Я — слуга царю, отец солдатам.

— Все-таки слуга?

— Да нет, не слуга, конечно. Не гнется уже позвоночник. Я государственный служащий. Государственный служащий и отец солдатам.

— При всей своей многоликости и умении сидеть на многих стульях — кто вы все-таки по преимуществу? Психолог? Общественный деятель? Администратор? Актер?

— Нет. Я актер, наверное, по способностям. А по генетическому коду — я собиратель. Так назывался большой подвал в «Правде»: «СОБИРАТЕЛЬ». Не всем было радостно, что я начинаю тогда, 20 лет назад, собственное театральное дело. Не все подписали письмо Гришину, чтоб дали мне этот несчастный подвал на Чаплыгина. Дмитрий Николаевич Журавлев подписал, Ульянов, Розов, Рихтер, Образцов… Олег Николаевич Ефремов не подписал.

Олег Ефремов не подписал письма. Олег Ефремов отверг свежие силы из подвала. Олег Ефремов ушел во МХАТ, забрав с собой не самых лучших. Сколько обид. Какой неистовый театральный роман. Никому не ответит великий лицедей Табаков, какие чувства обуревают его на месте… На этом самом месте. Никому из нас, любопытных и чужих. А своим — тем более. Разве только красавице-жене, своей Арманде, последней любви, выросшей из долгого, неистового театрального романа. Из тайны, которая, как все тайны в театре, — секреты Полишинеля. На то и кулисы. Но на то — и трактовки…

— Свой театр. Театр Табакова. Театр-семья. Такой театр у вас уже есть, и нахлебались вы с ним — мало не покажется. Но есть, видимо, особое наслаждение (артиста, собирателя, организатора) в том, чтобы таким театром была не только «Табакерка», но и МХАТ?

— Сто-оп, стоп-стоп. Вот видите — генеалогическое древо. Чем я гордился всегда, что театр на Чаплыгина есть маленькая веточка этого вот корня. Этого древа.

— Почему?

— По эстетике, по вере театральной, по способу выращивания актера, по способу выращивания спектакля, по способу существования на сцене…

— Вы имеете в виду МХАТ Станиславского?

— А как же? Я ж из этой школы. Они мне ремесло в руки дали, вот он (О. Т. размашисто указывает назад и вверх, где у него над головой висит большой фотопортрет Топоркова).

— То есть вы разницы между двумя этими «своими» театрами как бы не делаете, что ли?

— Теперь… теперь уже, наверное, не делаю. Те младше и успешней, эти — старше и опытнее.

— Там семья, здесь — коммуналка…

— Да. Пока да.

— Семью-то, наверное, легче прокормить, чем Московский Художественный академический театр?

— Жалоб не дождетесь. Что бюджет дает — на том и спасибо. Цеха, коммунальные услуги, зарплата, минимальные деньги на новый репертуар. А остальное — и суммы, конечно, несопоставимые — дают люди, которым нравится это делать. ЮКОС, МФК… Объявился как-то настоящий граф Монте-Кристо. Инкогнито. Дал миллионов 15 — рублей, рублей — не пугайтесь! — на новую сцену. Впервые за 104 года в театре появилась лаборатория. «Площадка молодняка». Все деньги пущены на развитие дела. Ремонт зала, Малая сцена, артистические… Теперь актер приходит на рабочее место — чисто. И артистки не гасят «бычки» о батарею, как бывало…

— Но вот это добывание денег — для некоторых уже целая жизнь.

— Да никакая это не жизнь! Надо все делать легко! Весело! Я и терял легко — на всех этих банковских аферах. Но и зарабатывал — смолоду и без натуги. Мой благодетель главный был дядя Коля Литвинов. Я у него на радио играл Комара. Сытый был парень, что вы! Минута стоила 18 рублей. Да и сейчас мне за мою работу платят неплохо.

Знаете, что я заметил? Люди радость получают, когда дают. Вот один кормилец спрашивает другого: и сколько ты ему (мне) даешь? Как? Всего? И такой спектакль? Это про «№ 13». А я-то своим даю втрое больше, а они все про…рают! Нет, это дело веселое! Угрюмство все губит. Черемуха должна быть! Я получаю свою колоссальную радость, когда выхожу на сцену. Если бы мне не давали играть — я бы платил, ей-богу. Немного, рубликов триста. Но приплачивал…

— Ну у вас-то такой проблемы, я думаю, не встанет… Хотя задам грубый вопрос: вы ощущаете возраст?

— Ощущаю, конечно. Артроз, то-се… А впрочем, не верьте вы мне. У артиста нет возраста. И болеть он не может.

— И с молодой женой не забалуешь, верно? Требует того-сего…

— Вы знаете, ничего не требует. Марина — удивительный в этом смысле человек. Она росла в интеллигентной семье, очень скромного достатка. Пришла ко мне первый раз читать — в маминой кофте. Надо было принарядиться — всегда мамино надевала, у нее ничего не было своего. Жила трудно. И привыкла работать и ничего не требовать.

— А сынок?

— Сынков у меня двое. И оба при деле. Старший — Антон, сам папаша девицы дивнощекой и пахарь на разных нивах. А меньшой… Вот прихожу со спектакля, где теряю в весе килограмм. А Паша говорит: «Олеж, давай попрыгаем». И прыгает с постели мне на плечи 12 раз. Изволь отработать. И после этого я могу еще спектакль сыграть.

— Вы, Олег Павлович, производите впечатление счастливого человека…

— Ну что ж, это верное впечатление.

P.S. 20, 21 октября в репертурар МХАТа возвращается «Чайка» в постановке О. Н. Ефремова с обновленным составом актеров: Аркадина — Ирина Мирошниченко. Треплев — Евгений Миронов.

2001

На пиру у старосветских помещиков, Алена Карась, Российская газета, 27.12.2001

Всего понемногу, Алиса Никольская, Ваш досуг, 10.12.2001

Дело было вечером, Культура, 6.12.2001

Выход из провинции, Григорий Заславский, Театральное дело Григория Заславского, 1.12.2001

Александр Семчев: «Я люблю кормить людей», Алексей Филиппов, Известия, 26.11.2001

Темур Чхеидзе: «Я еще не выяснил, умею ли ставить спектакли», Артур Соломонов, Газета, 13.11.2001

Для царей, Лариса Давтян, Новое время, 11.11.2001

Журналистка “МК” стала Лениным, Марина Райкина, Московский комсомолец, 10.11.2001

Егор Бероев: внук майора Вихря, Елена Фомина, ТВ Парк, 8.11.2001

Косметический ремонт, Нина Агишева, Московские новости, 6.11.2001

Титан и воробушек, Ольга Галахова, Ваш досуг, 5.11.2001