МХТ им. А. П. Чехова: Не чисто английское убийство

Не чисто английское убийство

Станислав Рассадин, Версты, 26.01.2002

«Почему разучились писать пьесы? — загоревал недавно Михаил Козаков. — Крепкую инсценировку — и ту не могут скроить!» Почему, почему… Потому!..

Свобода, в политике и быту воспринятая как освобождение от норм, и в искусстве понята как возможность обойтись без структурной организованности. Попросту без законов ремесла. Надеемся получить высшее образование, миновав обязательное среднее.

Но вот берется крепкая — не свыше того — мелодрама (говорю о спектакле МХАТа «Священный огонь», пьеса Сомерсета Моэма, режиссер Светлана Врагова), жанр, долго у нас презиравшийся. Долго… и лицемерно: соцреализм изрядно-таки подворовывал у корифеев жанра, используя «мелодраматическую ложь, апеллирующую к сердцу обывателя» (слова Маркса), дабы являть действительность в ее «революционном развитии», то бишь приукрашенной.

В общем, берется мелодрама с детективным уклоном: инвалид-летчик, тоскующий по недоступному небу и недоступным же ласкам жены-красавицы; жена, любящая его, но заводящая роман с младшим братом супруга; внезапная смерть бывшего авиатора — насильственная, как подозревает влюбленная в него сиделка-монахиня, и так далее и тому подобное. Берется ради чего?

Врагова решительно вмешалась в текст пьесы, кажется, не вызвав возражений переводчиков Виталия Вульфа и Александра Чеботаря. В уста летчика-англичанина (в этой роли очень хорош Сергей Безруков, даром что несколько моложав, чтобы всерьез выглядеть ветераном войны) вложен монолог из прозы Сент-Экзюпери, чем, собственно, и начат спектакль. Как выразился современный поэт: «А пилотам снится, словно детям, что они летят», — вот и герой как бы витает в сладчайшем из снов. Вновь наслаждаясь простором, который щедро дарит ему художник Валерий Левенталь. А потом в другом сне, уже предсмертном, что, конечно, никак не предусмотрено «бытовиком» Моэмом, он покинет инвалидное кресло, явит безукоризненную безруковскую пластику и, почти танцуя, уйдет во тьму, в смерть…

Итак, с одной стороны — француз Сент-Экзюпери как коллега летчика Мориса Тэбрета. С другой — немец Гёте, чьи стихи станет читать доктор Харвестер (Андрей Ильин). Что это? Некая, так сказать, интернационализация сугубо английской пьесы? Пожалуй. Но главный вклад — не в текст, но в атмосферу и смысл действия — делает русская литература, привыкшая скрупулезно психологизировать все на свете. Ибо что такое истинно русский детектив? Ведь не пресловутый Акунин с его постмодернистской ориентацией на слог XIX столетия, а «Преступление и наказание». Где никакой детективной загадки, где гений сыска Порфирий — не Холмс, даже не патер Браун, а в некотором смысле двойник самого автора, жесткого душеведца, «раскалывающего» своих персонажей на предмет их душевных изгибов-изломов.

Загадки нет и в спектакле. Пусть даже весь второй акт сестра-монашка Уэйленд (Евгения Добровольская) настырно ведет свое следствие, и в роли виновника смерти Тэбрета предполагается то один, то другой. Какая загадка, если лицо матери (Ольга Барнет), будто античная маска, несменяемо выражает трагическую вину: да, мать убила любимейшего отпрыска, чтобы прекратить его муку! И хотя все это словно бы неотличимо от излюбленной ситуации Агаты Кристи, когда «подозреваются все», хотя, пуще того, второй акт вынужден идти без выбывшего Безрукова — несомненно, главной удачи спектакля. Действие держит нас в напряжении не за счет крутой детективности. Его, что скрывать, драматургическая упрощенность не выглядит таковой, сохраняя инерцию психологической насыщенности, которую Враговой удалось внедрить в историю из жизни «старой доброй Англии».

Впрочем, стоит добавить: ежели в первом действии глубину, даже жажду страдания, которую наш Достоевский считал главнейшей чертой русского человека, являл Безруков — полумальчик с лицом Алеши Карамазова, то впадающий в буйство наподобие его старшего брата Мити, то посягающий на самоанализ брата Ивана; то во втором эту функцию (простите за скучное слово) приняла на себя и с достоинством вынесла Добровольская.

В целом же — профессионализм, вот слово, которое хочется произнести с выстраданной благодарностью. Можно добавить: «высокий», «блестящий», но суть — в самом существительном, без которого нынче так часто стараются обойтись, полагая (см. выше), что это и есть свобода. Потому тщательно отмечаю если не всех, то многих создателей спектакля, включая балетмейстера Татьяну Борисову и автора музыкального оформления Николая Артамонова.

…Говорят, во МХАТе 20?30-х годов иных шокировало слово «успех», как считалось, слишком уж озабоченно произносимое Немировичем-Данченко. Вряд ли, однако, этой озабоченности стоит стесняться, и Олег Табаков, проводящий «политику аншлага», должен быть рад: получается!

2002

Олег Табаков: «Каждый должен носить свой чемодан», Спорт-экспресс, 27.12.2002

Ты с этим шел ко мне и мог остановиться у сортира?, Наталия Каминская, Культура, 26.12.2002

Суета вокруг сортира, Алексей Филиппов, Известия, 25.12.2002

Кабачок «13 писсуаров», Елена Ямпольская, Новые известия, 25.12.2002

Без палочек, Марина Давыдова, Время Новостей, 24.12.2002

Краткий отчет, Ольга Фукс, Ваш досуг, 24.12.2002

Дело было в туалете, Артур Соломонов, Газета, 23.12.2002

МХАТ нашел отхожее место, Роман Должанский, Коммерсантъ, 23.12.2002

Оптимист с коммунистическим прошлым, Григорий Заславский, Независимая газета, 20.12.2002

МХАТ промахнулся и попал в коммунистов, Евгения Поливанова, Газета.Ru, 20.12.2002

Друг мой, Толька!.. (Анатолию Смелянскому — 60), Михаил Швыдкой, Московские Новости, 19.12.2002