«Дядя Ваня», представленный Табакеркой, но разыгранный в чеховском МХАТе, стал вторым театральным событием Открытого фестиваля искусств «Черешневый лес». И новой работой одного из лидеров молодой режиссуры Миндаугаса Карбаускиса. Принципиально новой именно для него, поскольку режиссер чаще пребывает в статусе первооткрывателя неизвестных в России пьес столь же малознакомых широкой публике авторов — Хюрлимана, Бернхардта, Уайлдера. Опыт общения с русской классикой у него пока скромен (студенческая работа по пушкинской «Русалке» и гоголевские «Старосветские помещики» во МХАТе). Браться за хрестоматийнейшего «Дядю Ваню» — затея, конечно, рискованная, хотя и вписывается в общий контекст внезапно вспыхнувшего влечения новой российской режиссуры к нестареющей классике. Так, в этом сезоне Кирилл Серебренников уже осчастливил нас горьковскими «Мещанами», а Нина Чусова — «Грозой» Островского. Впрочем, Карбаускис ни с кем не соревнуется, а его постановочные задумки, к счастью, мало связаны с авангардистскими потугами вывернуться наизнанку, но не выпасть с корабля современности.
И все-таки — Чехов, «Дядя Ваня», мхатовская сцена. Эдакая неразрывная триада (хотя стоит еще раз повториться, что формально спектакль идет под брендом Табакерки). Тут не то что ставить, перо в руки брать страшно, потому как за век с лишним столько всего было. Какие еще слова, какие приемы изобрести, какие акценты переиначить? Как там сам дядя Ваня (по другому, правда, поводу) говорит: умным уже известно, а для глупых неинтересно. Оказывается, не все известно, еще интересно. Сквозь какое зеркало Карбаускис, человек тридцати двух лет, генетически не обремененный извечной русской хандрой, разглядит чеховских персонажей? Хотя изначально ясно, что сентиментального надрыва ждать не надо, но есть надежда жесткого, незамыленного, молодого взгляда на давно знакомую ситуацию. И куда деваться от мощного мхатовско-актерского пиетета перед вожделенными героями, от сострадания и сантимента, которых и под пытками не отнять? Наверное, в биографии Карбаускиса «Дядя Ваня» — самый сложный спектакль. Наверное, эта сшибка взглядов и интересов все же существовала, потому что спектакль вышел не столь цельным и органичным, как это обычно бывало у режиссера. Его атмосфера переменчива, его ритмы все время сбиваются, эмоции скачут от трагедийных ноток до мелодраматической слезливости, от свежести «первого чтения» до набившей оскомину хрестоматийности.
Тут есть свои минусы и плюсы, которые порой парадоксально трансформируются друг в друга и высекают главное: живое действие, не упертое в железобетонную «концепцию». Хотя четкость последней не помешала бы, если речь идет о Карбаускисе. Но театр — дело сложное, порой амбициозное. В нынешнем «Дяде Ване» есть пространство для роста, маневры для неожиданных поворотов. Его небезынтересно будет увидеть пару-тройку месяцев спустя. Согласитесь, подобное желание провоцирует далеко не каждое действо. В постановке Карбаускиса нет ничего авангардистского, и в то же время она приподнята над «бытом». Людей вполне реальных словно видишь не лицом к лицу, а на пресловутом расстоянье или в застеколье. Значит, «свободен» и зритель, который вправе делать и собственные выводы.
Эта чеховская пьеса обычно играется на пленэре, на земле. Какие немыслимые природные красоты открывала декорация Валерия Левенталя в шедшем не столь давно на этой сцене «Дяде Ване» Олега Ефремова. Сегодня не менее маститый сценограф Олег Шейнцис со своим учеником Алексеем Кондратьевым достаточно жестко и определенно отрывают персонажей от упомянутой земли, от всех этих «молодых лесов» и «березок», запирая в громадном и пустом доме-склепе, в почти безвоздушном пространстве. Жить в таком доме нельзя, зато и впрямь хорошо повеситься, причем в любую погоду. Какие десятки лет, какие комнаты — голые, свежеоструганные доски, которые готовят для новеньких гробов. Один лишь громадный буфет странным и нелепым гостем затесался в глубине. Узенькая дорожка под окнами, по которой можно пройти, крылечко. Но спускаться вряд ли стоит, есть риск поломать себе ноги или свернуть шею — тут вам не травка с цветочками, а все те же доски, но на сей раз грубые, необработанные, плохо пригнанные друг к другу.
Этот дом — не столько жилище, сколько судьба, уготованная ею клетка. Разве что решеток нет, их компенсирует отсутствие воздуха. Не зря же окна то и дело отчаянно распахиваются, а персонажи норовят выйти на крылечко, чтобы этого воздуха глотнуть. В финале, правда, появятся громадные ставни, которыми закроют всех, подобно старине Фирсу. Но до финала еще надо дожить. Финала не только театрального. То существование, которое ведут персонажи, изначально заявлено в режиме «доживания». У всех без исключения. Не спасут ни бегство Серебряковых в Харьков, ни вымученные ожидания Сони «неба в алмазах». Правда, ей единственной еще не лень и не скучно жить. Тут природа постаралась. Соня (Ирина Пегова) молода, здорова, кровь с молоком, косы до земли, влюблена опять же. Но обречена девушка не менее остальных.
С «двумя порядочными, интеллигентными людьми», по мнению доктора Астрова (Дмитрий Назаров), единственными на весь уезд, та же самая судьба-ловушка сыграла злую шутку. Впрочем, это с высоты долгих прожитых лет можно все списать на судьбу и среду, которая заела. Для Карбаускиса, возможно, в этом процессе постепенной деградации угадывается львиная доля личной вины персонажей. Поэтому и хрестоматийного сочувствия меньше. В самом начале спектакля им лень не то, чтобы заняться чем-нибудь, но просто встать. Сонный, встрепанный дядя Ваня (Борис Плотников) покачивается в гамаке. Астров и вовсе растянулся на полу, накрыв лицо газеткой. Да так и разговаривают вплоть до возвращения столичных гостей. Вряд ли этот грузный доктор — хороший лекарь и самозабвенный природолюбец. Скорее уж втихомолку, а чаще открыто пьет горькую, чтобы забыться. Вряд ли Войницкий перелистывал в последние годы Шопенгауэра с Достоевским. Незачем…
Как известно, для разжигания пожара страстей нужна спичка. «Спичка», Елена Андреевна (Марина Зудина), здесь тоже кажется слегка отсыревшей. Дама, безусловно, красивая, но внутренне уже не менее опустошенная, способная спровоцировать не вселенский конфликт на тему «Пропала жизнь!», но лишь небольшую заварушку местного масштаба. В ней не угадывается породы, она проста и обыденна, пьянеет от глотка вина и страдает переменчивостью смутных настроений. Впрочем, отсутствие аристократических заморочек ей не идет во вред. Она уже готова согрешить с Астровым, поддавшись голосу плоти. Эх, если бы не лень… А нервные философствования и признания Войницкого ее раздражают чрезмерно, как и он сам, но лишь по причине отсутствия ярко выраженного мужского начала. Ведь интеллектуально упражняться и читать стихи можно и с законным престарелым супругом Серебряковым (Олег Табаков). Он здесь почти под стать Елене Андреевне. Бывший ученый, бывший профессор, за неимением других занятий коллекционирующий пузырьки с лекарствами и сочиняющий безвоздушные прожекты вроде продажи имения. Да кто его купит-то?
В спектакле Карбаускиса, вольно или невольно выстроенном по законам чеховской драматургической логики, нет протагониста. Меж тем как постановщики этой пьесы последних лет упорно его ищут, сочиняя новые акценты, бредя поперек текста, раздавая ярлыки. Впрочем, Борис Плотников отчаянно пытается своего героя спасти и оправдать. Оно и понятно. Его роль. Быть может, вымечтанная давным-давно и уж явно не в таком ключе. Поэтому порой угадывается игра на сопротивление личностного материала. Его Войницкий мелковат, завистлив, истеричен, суетлив и безмерно навязчив. Но дождитесь момента, когда он перестанет хрестоматийно метаться, кричать, стрелять и лезть на стену. Посмотрите ему в глаза — а там все, великая драма и великое страдание, невыносимая тоска и смертная мука. Артиста ли, персонажа? Кто знает? Но то, что персонаж этот порой уходит совсем в другой спектакль, очевидно. Идет ли это на пользу конкретной постановке? Вряд ли. Хорошо ли играет Плотников? Замечательно.
Впрочем, эти трагические моменты дорогого стоят. Быть может, одна из самых сильных и страшных сцен — предфинальное возвращение оставшихся персонажей в дом-склеп. Вот, растеряв весь свой виртуозный гротеск, плетется «старая галка» Войницкая (Ольга Барнет). На нее смотришь глазами дяди Вани — Плотникова, угнездившегося у окна, и ощущаешь ужас этого «последнего прохода». А вот семенит поникший, словно сдувшийся Вафля (Сергей Беляев) — и тот же все осознающий взгляд. Даже окна, кажется, заколачивать не надо, все и так понятно. Но это сознательное вхождение в смертоносный дом, казалось бы, должно настроить на более жесткий лад, потому что любое осознание приводит к определенности. Но когда дядя Ваня — Плотников вдруг некстати заплачет, а Соня — Пегова привычно-мечтательно затянет о «небе в алмазах», станет обидно, что все заканчивается так банально. Карбаускис, бесстрашно играющий с понятием смерти, сценически препарирующий и театрализующий ее (в других своих постановках), вдруг взял да и пожалел в финале своих «прошлых людей». Приотворил окошко, залил сцену утренним светом.
Впрочем, говорят, пожизненное заключение страшнее смерти.
