Адольф Шапиро, уже второй раз обратившийся к драматургии Горького на сцене «Табакерки» (его «Последние» — один из лучших спектаклей театра), как Шерлок Холмс, предпочитает в своих режиссерских поисках дедуктивный метод. То есть разгадывает пьесу, исходя из деталей и мелочей. Он не придумывает концепцию, чтобы потом уложить в ее прокрустово ложе авторский текст, а внимательно вчитывается в каждую фразу. Не раболепствует перед традицией, но и не борется с ней. Не соскребает с героев хрестоматийный глянец, а лишь смахивает романтический флер.
Начать с распределения ролей. Было вполне естественным выбрать на роль Луки самого пожилого артиста «Табакерки». И неудивительно, что им оказался сам Табаков. Но можно ли, вместе с тем, представить себе более странный выбор. Жизнерадостный облик всеобщего любимца выдает в нем человека от мира сего, крепко стоящего на ногах и не склонного к прожектерству. Табаков и не пытается играть поперек своей природы. Главное в его герое не просветленность, а добродушное лукавство. Хитрющий такой старик получается. Дед Щукарь, утешающий постояльцев ночлежки, но и подтрунивающий над ними. Никакой стройной жизненной философии у этого Луки, похоже, нет. Историю о праведной земле он придумывает по ходу дела, чтобы хоть как-то утихомирить буйных обитателей «дна».
Или, например, Сатин, которого играет приглашенный со стороны главный кинематографический злодей Александр Филиппенко. Не то чтобы он оказался отрицательным персонажем, но «речь о достоинстве человека» прозвучала совсем уж без пафоса. В исполнении Филиппенко это не опустившийся Пико делла Мирандола, а скорее постаревший Мэкки-нож. Во-первых — шулер, и только во-вторых — резонер. Сразу видать, что срок мотал. В то, что работал на телеграфе, верится несколько меньше.
Образы прочих героев тоже не переосмыслены, но чуть-чуть уточнены. Клещ (Александр Мохов) — угрюмый мизантроп. Жалеть органически не способен. За умирающую жену (Марина Салакова) ему неловко — кашляет, мешает окружающим. Предложенные Квашней (Галина Чурилова) пельмени он поедает — точнее, пожирает — воровато оглядываясь по сторонам. Привык, что жизнь лупит, и сам готов дать отпор каждому, кто сунется. Проститутка Настя (Евдокия Германова) тоже снижена. Такая анти-Соня Мармеладова — только взглянешь, сразу угадаешь профессию. Очень любит все пошлое — яркую одежду, мелодраматические романы. Пронзительная тоска по любви, которую когда-то подчеркивала в этой роли Книппер-Чехова, здесь подменена страстью к дешевым эффектам. Сапожник Алешка (Сергей Безруков) и вовсе радостный олигофрен с трясущейся головой. Почему-то ходит в летном шлеме, всегда с гармошкой и всегда поет. Его появление выглядит как вставная интермедия. Вот так наши русские люди в загул уходят — исступленно и на всю жизнь. Вообще спектакль получается очень актерский (во всяком случае, на номинацию «лучшая мужская роль» здесь претендентов пруд пруди) и очень желчный.
Единственный герой, чей облик несколько приподнят, — Актер в великолепном исполнении Андрея Смолякова. Если кто и противостоит житейской мерзости, так не Лука, а этот забросивший сцену лицедей с трагически-просветленным лицом. Он-то уж точно не от мира сего. Ему и странствующий утешитель не особенно нужен, он и без него уверовал бы в какую-нибудь праведную землю. Потому и вешается. От неизбывной тоски по идеалу.
Когда в начале века Горький писал свою пьесу, романтизация «дна» была еще в моде. Натуралистический антураж лишь оттенял возвышенность речей, а гуманистический пафос то и дело переходил в ницшеанский. Шапиро вытаскивает своих героев со дна, но и спускает с котурнов. «Дно» в его спектакле — это обыденность. Герои пьесы не бомжи (тех-то еще можно как-то романтизировать), а простые обыватели. Совершенно такие же, как мы. Спектакль начинается зеркальной мизансценой. Выстроенная Александром Боровским декорация — фрагмент трибуны на стадионе — недвусмысленно рифмуется с амфитеатром самой «Табакерки». Занавес уходит в сторону, и мы видим персонажей, сидящих на деревянных скамьях и пристально всматривающихся в зрителей. Ход нехитрый, но эффектный. Называется — узнай себя. И когда Сатин-Филиппенко кричит финальную фразу «Испортил песню, дурак», простирая руку вверх и обращаясь не к герою пьесы, а известно к кому, это крик от всех от нас. Тщетно. Весь спектакль то под сурдинку, то громко играет «Болеро» Равеля, музыкально иллюстрируя невозможность выйти из порочного круга. Тем, в ком не осталось ни капли романтизма, никогда не достучаться до небес.
