Новый спектакль в главном драмтеатре Москвы, кузнице актерских (а в последнее время и режиссерских) кадров, демонстрирует, как можно совместить идейность пьесы с простодушным традиционализмом режиссуры. Жертвы неизбежны — замыслы Островского трещат по швам, — зато качество актерских этюдов и какое-то инстинктивное, на уровне интонации, но не мизансцены, чутье современности обеспечены.
Ставя «Мудреца», Табаков превратил «обличительную» пьесу в добродушный анекдот. Не очень смешной, не очень внятный. Так? Случай из жизни. Любой персонаж по-человечески понятен и вызывает если не симпатию, то сочувствие. Поэзия частной жизни сменяет сухую правду идейных разборок.
Поэтому беспроигрышный диалог о реформе — «вот, возьму и поставлю стол вверх ногами?» — безнадежно провален. Поэтому Крутицкий в исполнении специально приглашенного из МХАТа Евгения Киндинова вышел бледно, как засвеченный снимок. (Кстати, зачем сцена оборудована под старинную фотомастерскую? Только ли затем, чтобы обеспечить пару завалящих метафор жадным зоилам?)
Зато с неожиданной четкостью оказался прописан роман четы Мамаевых с Глумовым: как они его делят, как друг друга ревнуют и интригую по-домашнему. Зато нешуточная страсть Турусиной к племяннице — «милое дитя!» — была сыграна убедительно и смешно, в слезах и поцелуях. В итоге получилась «Теорема» а-ля рюс: смазливый молодой человек попадает в приличное общество и всех сводит с ума. Русская душевность — коммерческий вариант духовности — сглаживает возможные конфликты и позволяет всем любить друг друга долго и безмятежно. Атмосфера на сцене царит нежнейшая. Грех да беда на кого не живет. Худой мир лучше доброй ссоры. Когда Глумов в финале кричит на собравшихся, видно, как он их любит. Как ему хочется, чтобы они стали лучше. Они слушает его, смущенно улыбаясь, надеясь, что сейчас он отшумит, уйдет опомнится и вернется прежним — милым и любящим.
Тем более что Сергею Безрукову нравится играть милого и любящего. Он мужественно сражается со своей привычкой строить глазки публике, но это ему не очень удается. Любовь к своим начальникам выходит у него очень искренне, а переливы злого лицедейства — самая суть роли — его совершенно не занимают. Наверное, у Евгения Миронова Глумов получится и умнее, и неприятнее, но старательное безруковское обаяние идеальное вписывается в общий настрой спектакля.
Этот «Мудрец» освещен любовью к начальнику русской драмы. Табаков подходит к его тексту на цыпочках, не пытаясь ни осовременивать его, ни дописывать. Он покончил с привычкой подгонять диалоги «Мудреца» к водке новостей — привычкой, откровеннее и гениальнее всего сказавшейся в легендарном эйзенштейновском спектакле. Табаков почувствовал исчерпанность агрессивных интерпретаций. Его «Мудрец» сделан в духе тех лет, когда не то что о режиссуре — об актерском ансамбле было еще не слыхать.
Понятно, что премьерный разнобой еще сгладится, но никакой цельной картины в «Мудреце» так и не возникнет. Его герои — каждый сам по себе, каждый при своих глупостях и мелких злодействах — упорно не желают превращаться в метафору «общества как такового». Обитатели маленькой сцены связаны друг с другом не постановочной идеей, а короткими психологическими этюдами, пристроенными к знакомым ситуациям. Но странное дело — эта нейтральная режиссура, никак не выдающая своего присутствия, эта манера тактично обходить любые сложности идейного и эстетического порядка позволяет открывать достаточно тонкие соответствия между старым текстом и сегодняшним контекстом. Главные удачи «Мудреца» в Табакерке возникают на периферии сюжета: мы с живым удовольствием узнает ловкость Городулина, репортерский азарт Голутвина и жестокую конкуренцию, царящую среди гадалок в доме Турусиной.
Это умиротворяющее равновесие между режиссерскими и актерскими амбициями, между традицией и конъюнктурой, меду старым и новым позволяет, не заскучав, но и восхитившись, досмотреть «Мудреца» до конца.
