«На всякого мудреца довольно простоты» Александра Островского — пьеса, ставшая для потомков подобием социологического теста. Каждая постановка доходчиво объясняет, чем сильнее всего заражено текущее время. Если Крутицкий с его «Трактатом о вреде реформ вообще» более страшен, чем смешон (как это было, к примеру, в «Мудреце» Марка Захарова), — стало быть, есть опасность, что в общем воздухе вот-вот раздастся зычное «Р-р-равнение напра-во!» Если особенно противен фат и болтун Городулин — значит людей тошнит от очередных молодых реформаторов. Если отвратительней всех Мамаев — значит общество живет хорошо и спокойно, а главной опасностью для него являются всего лишь дураки. Впрочем, таких счастливых периодов в российской жизни было немного.
В недавно вышедшей постановке Олега Табакова, довольно незатейливой и простодушной, Крутицкий (Евгений Киндинов) — безвредная стоеросовая развалина, Городулин (Виталий Егоров) — лощеная обаяшка, да и в Мамаеве (Михаил Хомяков) есть своя комическая прелесть. Если режиссер к кому-то и безжалостен, так это к Голутвину, журналисту-шантажисту, и к гадалке Манефе — испитой бабище, которая носит несколько священнических наперсных крестов и постоянно воет начало какого-то тропаря. Видимо, и желтая «четверная власть», и сусальная казенная религиозность (стать «пятой властью» было бы ужасно прежде всего для самой Церкви!) Олега Табакова уже достали.
Но главной новостью и главным событием внутри спектакля оказалась, как и следовало предполагать, роль Егора Глумова. Табаков-режиссер не очень силен в разборе, зато — с его-то актерской интуицией! — безукоризненно точен в выборе. Евгений Миронов — артист замечательный. Героическое начало соединяется в нем с мягким обаянием, доблесть — со здоровой деликатностью крепкой, незаносчивой души. Это рыцарь без страха и упрека, но также и без рыцарской позы. Ему свойственная патетика и категорически чуждо нервное пристрастие к саморекламе: он умеет быть доблестным попросту. Роль Глумова интереснейшим образом расширяет его актерский диапазон. Но Миронов, занятый новыми репетициями, еще ни разу ее не сыграл перед зрителями.
Первым исполнителем в программке значится 23-летний лауреат Госпремии Сергей Безруков. Для тех, кто по случайности не знает стремительно взошедшую звезду в лицо: это — воплощенное обаяние молодости. Нежной, ясноглазой и так далее по типовому списку. С тех пор как Безруков — ради роли Сергея Есенина, на которую его соблазнил МХАТ им. Горького, — перекрасился под соломенного блондина, он сделался так марципанно красив, что за неотразимым лирическим обаянием углядеть актерский талант трудновато. Роль Глумова досталась актеру вовремя и, к счастью, пришлась впору.
Надо сказать, что Олег Табаков, наделив Егора Глумова юношеской свежестью, не нарушил, а скорее уж восстановил традицию. На первом представлении пьесы, состоявшемся 1 ноября 1868 года в Александринском театре, Глумов точно так же выделялся моложавостью. Герой Островского, в сущности, и должен быть не тертым циником, а почти мальчишкой. Конечно, он успел озлиться, он «писал эпиграммы на всю Москву» — но кто же в нежном возрасте не пишет эпиграмм? И ум Глумова, и его нервность, и его зависть к чужому богатству, и сама многоярусная интрига, им затеянная, — на всем, если приглядеться, лежит печать запальчивой и опрометчивой незрелости. Что уж говорить о романтичнейшем дневнике («?желчь, которая будет накипать в душе, я буду сбывать в этот дневник, а на устах?») — о дневнике, испортившем всю карьеру Гоше Глумову!
Когда критик Владимир Лакшин комментировал Полное собрание сочинений Островского, глумовский дневник для него служил и оправданием, и обвинением героя. Безусловным доказательством ума и таланта, благородной ненависти к тем, кому поневоле приходится прислуживать (карьерист Глумов по-человечески куда выше карьериста Молчалина!). И одновременно свидетельством страшного разложения личности: человек «сознательно и расчетливо предает свой ум». Стоит понять, как характерны эти слова для наших 70-х годов, как выговаривается здесь душевная драма зрелых, уже распрощавшихся с молодостью и с социальными иллюзиями «детей ХХ съезда». Глумов тех времен, безусловно, человек в возрасте: многое переживший и на многом обжегшийся. Ему можно сочувствовать, но никак нельзя симпатизировать.
В исполнении Сергея Безрукова герой Островского прежде всего симпатичен. Появившись на сцене, он улыбается так хорошо, так открыто — нельзя не залюбоваться. За свою интригу Глумов берется с пленяющим азартом: если искать сопоставлений, на ум приходит ни коим образом не Молчалин — веселый плут Фигаро. Хочется, чтобы ему все удалось: зрители (большей половине зала сюжет, судя по реакциям, не знаком) очень за него волнуются.
Герой Безрукова решительно покоряет зрительские сердца. Да и почему бы нет, за что его винить-то? Разве что за неумную мальчишескую злость в дневнике. Ну ведь в самом деле: с волками жить — по-волчьи выть. С петухами — по-петушьи кукарекать. Так жизнь устроена, все это понимают, а вот злиться — нехорошо.
Спектакль Олега Табакова поставил текущему времени новый, точный и жестокий диагноз: теперешняя главная беда — не болтуны и не мракобесы. Куда страшнее (и, может быть, всего страшнее) отсутствие органического отвращения к подлости. Главная беда в том, что современному зрителю никак не объяснишь, что Глумов — такой молодой, красивый, талантливый — подлец. Зритель в это не поверит и будет скучать. Поэтому и объяснять ничего не надо, а сделаем так, как интересней зрителю.
В 1868 году такие вещи были яснее ясного. Уж на что бестолков старик Крутицкий, а и он, попрощавшись с Глумовым, говорит сам себе: «Он льстив и как будто немного подленек; ну, да вот оперится, так это, может быть, пройдет?»
