Григорий Заславский, Независимая газета, 28.02.1998
Заставкой нового спектакля Олега Табакова (пальцы не складывают буковки в, вероятно, более подходящее этой детали играющей в классику декорации наименование — аванзанавес) становится оборотная сторона какой-то дореволюционной фотографической картонки, с обязательной рекламой, сообщающей будущему заказчику, кто из сильных мира снимается у фотомастера или просто проезжал мимо его ателье; со служебной информацией «Негативы сохраняются». Звучит общеизвестное начало Сороковой симфонии Моцарта — любимой музыки Табакова.
Механическое усилие поднимает обертку фотокарточки. На подвижную сценическую площадку, на несколько сантиметров приподнимающуюся над полом, выходит чистенький, только что после умывания, молодой человек, вытирает лицо, руки. Потягивается — правильный мальчик с какой-нибудь жизнеутверждающей картины 30-40-х годов. Или других, таких же чистых 60-х. «Мудрец» Табакова вдруг вытаскивает из памяти картинки старого фильма по Виктору Розову, предлагая нам вариант сочинения-«напутствия», «В добрый час, 30 лет спустя». Тут и мировой сюжет, рассказывающий о талантливом молодом человеке, отправляющемся на завоевание света, и другой — метатеатральный — сюжет об актере, который играет героя-ровесника. Только героем Табакова был Олег Савин, а Безруков играет Глумова. В спектакле Табакова — тоже положительный герой. В общем, добрый человек. Не убийца.
Спектакль Табакова вообще — из добрых, в нем нет абсолютных злодеев; здесь даже Крутицкий — постаревший ловелас, и всполохи заплесневелой страсти рвутся из него чаще, чем всегдашняя определяющая этот тип ненависть ко всем и всяческим реформам. Да и откуда взяться ненависти, разрывающим душу в клочья чувствам среди кремово-бежевых тонов тарой выцветшей фотокарточки?..
Готовый к труду и обороне мальчик не станет героем нашего времени. И отъявленный подлец, какими были десятки других Глумовых, — тоже не наш. Наш — в исполнении Сергея Безрукова — мягок, по-кошачьи нежен, матушку любит (которая здесь, в исполнении замечательной актрисы театра Российской Армии Натальи Кочетовой, тоже не промах, во всяком случае. Видно, что все глумовские таланты — не благоприобретенные, перешли к нему по наследству от матери, и когда сын говорит: «Я умен, зол и завистлив. Весь в Вас», — он не лукавит и не преувеличивает).
Постановщик Табаков внимателен к слову Островского, смешному, точному и сегодня, спустя сто с лишним лет, и пренебрегает паузами — паузы он безжалостно режет, по-киношному склеивая сцены, подгоняя реплики друг к другу, не оставляя пустот.
Сам актер, Табаков помогает актерам показать себя в лучшем свете. Глядя на его учеников и приглашенных артистов (Лейла Ашрафова-Манефа — из эстрадных, Евгений Киндинов-Крутицкий — из МХАТа имени Чехова?), можно только подивиться богатству не за день сложившейся труппы. По-настоящему мощен Михаил Хомяков, играющий Нила Федосеича Мамаева. Неизрасходованной страстью готова поделиться с каждым провинциальная красавица, местная светская львица Мамаева в исполнении Марины Зудиной. Энергичен и эластичен, вовсе не так, как в прежних постановках, рвется к прогрессу Городулин — Виталий Егоров. Хорош Безруков, который играет со своими поклонниками, подмигивая им из-за маски услужливого и покорного приживалы, резко сменяя гримасу напряженного сочувствия знакомым хитроватым прищуром.
Каждый выход можно рассматривать как самостоятельный и удачный этюд. Вот Мамаев, сначала оповещая всех о своем приходе голосом откуда-то «с лестницы», издалека, выходит, шагает широко и, не останавливаясь, пропевает: «О-о-у, нет!» — и направляется уже к выходу. Когда же возвращается, то, подойдя к столу, у которого что-то пишет каллиграфическим почерком (и это сыграно Безруковым!) Глумов, останавливается, стучит по столу пальцем, приговаривая между тем с партийно-чиновничьим серьезом и знакомыми интонациями и манерами руководителя среднего звена: «Может быть, мы ему мешает?» Когда же Глумов встает, то не выпрямляется полностью, оставаясь стоять на чуть согнутых ногах и вдобавок чуть горбясь, в официантском полупоклоне. Просим Мамаева сесть, тот направляется к стулу, по дороге едва намеченным машинальным жестом указывая на другой стул «просителю», который, конечно же, не посмеет. Когда же говорит, то не удивляется, что Глумов каждое слово берет «на карандаш», торопливо конспектируя. В ответ на избыточную эмоциональность племянника — «Дядя! Дайте мне ваши руки поцеловать!» — с готовностью выбрасывает вперед обе руки. А выбегающая маменька («Маменька! Только не плакать!» — запоздалый призыв?) уже прихихикивает, журчит что-то себе под нос и крутит руками, умело суетясь. Проводив «дядю», они танцуют победу вдвоем, маменька и сынок. Тут же не разобраться, кто из них «хуже», — как не вспомнить, как искушает Глумова молодую Мамаеву, буквально искушает, так что чертовщиной вдруг отдает, — нашептываньем своим про детские чувства сына к ней, жене благодетеля, заходя с левой, «бесовской стороны»: поруководите, поруководите его!..
?Кто-то уже успел упрекнуть Табакова в излишней «распущенности» спектакля, в том, что режиссер позволил актерам играть будто бы больше, чем позволяет режиссерский театр. Что пестрит от актерских приемов и штучек. Что сказать? Сама пьеса пестра эксцентричными совпадениями и сцеплениями. Недаром для своего спектакля-аттракциона Эйзенштейн выбрал именно эту комедию Островского (хотя, с другой стороны, разве можно себе представить, чтобы в реальности, как в «Лесе», можно было встретиться — да именно в лесу — двум актерам, Счастливцеву и Несчастливцеву). Хотя, конечно, Табаков эту самую эксцентричность еще и педалирует, специально приглашая на роль Манефы эстрадную звезду, мастера разговорного жанра Лейлу Ашрафову, а роль Гадалки отдавая Наталье Журавлевой. И даже мхатовского «старика» Киндинова заставляя играть экстремально эксцентрично, что, увы, тому удается ценой видимых усилий. Но в памяти остаются удачи. Из «штучек» — не то, как Манефа пьет водку, закусывая огурцом, и не «е.. твою мать», прошевеленные одними губами Гадалкой при виде Манефы, а, к примеру, поцелуй Мамаева с Крутицким — с обоюдным отвращение, после чего Мамаев счесывает с лица как будто налипшую паутину и пыль веков. Или — бесчисленные повторения Мамаевой, заводящей себя воспоминанием-восхищением: «Хорош собой, образован, мил», — со все нарастающей страстью. И главное — стиль, который выдержан во всем, начало которому положено декорацией Давида Боровского и костюмами Светланы Калининой.
