Московский театральный сезон начался громкой во всех отношениях премьерой. В МХТ — при немалом скоплении знаменитых артистов на сцене и еще большем скоплении всяческих знаменитостей в зале — задорно сыграли и во весь голос спели «Трехгрошовую оперу» Брехта-Вайля в постановке Кирилла Серебренникова.
Переделка «Оперы нищих» Джона Гея словно специально была создана в далеком 1928 году для режиссера Серебренникова, родившегося через много лет в далекой России. Ибо именно Серебренников давно уже пытается совместить социальную жесткость немецкого театра, к которому он явно неравнодушен, с кабаретной буржуазностью театра отечественного, к которому он по факту своего рождения принадлежит. В случае с шедевром Брехта-Вайля эта стилистическая разновекторность известного режиссера, часто вменяемая ему в вину, перестает казаться печальным парадоксом, а, напротив, кажется счастливой предпосылкой для обращения к бессмертному тексту. Он ведь тоже не лишен парадоксальности.
«Трехгрошовая…» — одно из самых пессимистичных и горьких произведений мировой литературы. В сущности это квинтэссенция брехтовского мировидения. Мир есть банка с пауками, в котором более сильные и приспособленные к жизни особи пожирают тех, кто не сумел приспособиться к новым правилам, продиктованным безжалостной социальной эволюцией. Люди корыстны, примитивны и подчиняются инстинктам и звериным общественным законам, как безголовая лягушка, дергающая лапками, когда по ней пропускают ток. А потому злой человек (из Сезуана или откуда еще), согласно Брехту, всегда уконтрапупит в себе доброго. Даже великий пессимист нашей с вами современности Ларс фон Триер, вынесший обществу жесточайший приговор в «Догвилле» и явно наследующий в этом своем фильме брехтовской эстетике, кажется на фоне немецкого классика истинным гуманистом.
Все это, однако, не помешало «Трехгрошовой опере» стать одним их самых успешных спектаклей Бродвея (а ведь мюзикл с социальным пессимизмом, да и пессимизмом вообще никогда не водил дружбы). Ибо в творении Брехта-Вайля кроме жутковатого мировоззрения присутствует еще и поистине романтическая тема. «Трехгрошовая опера» повествует о том, как на смену разбойникам с большой дороги, работающим фомкой, отмычкой и ножом (Мэкки-Нож), приходят вписанные в истеблишмент разбойники с большой клиентурой (владелец фирмы «Друг нищего» Джонатан Пичем). И хотя, по Брехту, все пауки в банке, именуемой социумом, равно отвратительны и отличаются только размерами, в театре образ Мэкки принято романтизировать. В нем в отличие от плетущего свою паутину Пичема есть хотя бы удаль и размах, а у Пичема один лишь голый расчет. Собственно, именно эта не предусмотренная Брехтом, но все же возможная романтизация Мэкки вкупе с гениальной музыкой Вайля и стали залогом бродвейской славы «Трехгрошовой…»
Главное, что попытался сделать с пьесой Серебренников, — стереть с нее мюзик-холльный глянец, а заодно бросить вызов тому нуворишскому стилю, который последнее время явно стал править бал в МХТ. Это видно уже в самом по-немецки аскетичном и жестком оформлении спектакля (художник — Николай Симонов) — оголенные кирпичные сцены, «помоешный» антураж, театрализованный, но не потерявший от этого узнаваемой неприглядности городской сброд, любящий залезть с головой в мусорные контейнеры. Начало третьего акта, где нам дана галерея русских (точнее — новорусских) типов — нищих, фриков, кликуш, гастарбайтеров, быдловатых алкоголиков, безногих афганцев и поющих в переходах теноров, — поистине достойно кисти Брейгеля: вся эта колоритнейшая толпа буквально вторгается в зрительские ряды. Лезет изо всех щелей. Спускается со сцены в зал, взывает к состраданию с третьего яруса. Обнаружив в зале Михаила Швыдкого, артистично выцыганивает у него сторублевку.
Для вящей деромантизации пьесы Серебренников попросил заново перевести зонги, не только вернув им грубоватость оригинала, но даже, как кажется, несколько педалировав ее. Он же позвал в спектакль превосходный Московский ансамбль современной музыки, и надо сказать, что если не вокальная (артисты МХТ далеко не всегда справляются с «трехгрошовым» вокалом), то инструментальная составляющая постановки — выше всяких позвал.
Но главное, что сделал Серебренников, — это переосмысление самого образа Мэкки, вдохновенно сыгранного Константином Хабенским. Романтический флер, какой неизбежно сопровождает бесстрашных разбойников, тут подернут поистине брехтовской иронией. Мэкки Хабенского — плебей, возомнивший себя аристократом и меняющий белые перчатки всякий раз, когда ему приходится дотрагиваться до своих подельников. А заодно и до своего закадычного друга и бывшего сослуживца шефа полиции Брауна, предстающего в исполнении Алексея Кравченко дубоголовым десантником, любящим летним деньком покупаться в близлежащих фонтанах. Цинизма и презрения к людям у этого Мэкки куда больше, чем удали. И потому он не будет сожран пауком Пичемом (Николай Чиндяйкин). Он сделает карьеру еще похлеще, чем у Пичема. В третьем финале брехтовской пьесы, саркастично высмеивающем финалы европейской драмы, где королевские вестники спасают приговоренного к наказанию героя, Серебренников превращает вестника в огромный скелет, сидящий верхом на скелете какого-то ящера, а самого «повешенного» заставляет шагать по вертикальной стене, на которую откуда-то сверху скатывается ковровая дорожка. Его Мэкки не просто остается жить. Он начинает восхождение к вершинам. Он не уходящая натура (как у Брехта), а приходящая…
И хотя главная мысль, увы, прочерчена в спектакле пунктирно, хотя порой она оказывается погребена каким-то общим актерским мельтешением и весьма скверной игрой женского состава (приятное исключение составляет Марина Голуб, уморительно играющая свою миссис Пичем непросыхающей пьянчужкой), хотя спектакль, особенно во втором акте, энергетически провисает, читается мысль все же внятно. У Брехта на смену бандитам, грабившим банки, пришли бандиты, управляющие банками. У Серебренникова бандиты, управляющие банками и фирмами, остались на месте. А бандиты, грабившие и убивавшие, пошли еще выше. Даже страшно предположить, до каких социальных вершин они у него дошагают.
