«Чайка». А. П. Чехов. МХТ им. А П. Чехова. Режиссер Константин Хабенский, сценография Николая Симонова.
Хитрая пьеса эта «Чайка», где совсем не по-парламентски толкаются амбиции актеров и литераторов. Кто бы за нее ни брался, обязательно выйдет и про себя самого тоже, придется себя любимого в спектакле не щадить еще прежде премьеры, после которой тебя не пощадит театральная общественность.
В откликах на нынешнюю постановку уже приведено немало цитат из самой этой пьесы, и что ни строка — то прямо в яблочко. «Бывали моменты, талантливо вскрикивала, талантливо умирала… но это были только моменты». Не в бровь, а в глаз! «А я верю в Константина Гавриловича. Что-то есть! Что-то есть!..» Вот и я подумываю: что-то есть… Хотя одновременно приходит на ум цитата из чеховских записных книжек: «Эта внезапно и некстати происшедшая любовная история похожа на то, как если бы вы повели мальчиков куда-нибудь гулять, если бы гулянье было интересно и весело — и вдруг бы один обожрался масляной краской».
Константин Хабенский «повел гулять» своих артистов от очевидной широты души. Выступив на сей раз в роли режиссера, в сердцевине-то он все равно остался актером, притом недюжинных возможностей, а значит, понимает, как сладко бывает разыграть прекрасный текст, да еще «с выходом». Скромный, всеми попираемый учитель Медведенко — Денис Парамонов здесь каждую свою реплику норовит подать по-премьерски, да еще с коленцем. Впрочем, может, это он от робости, от вечного стеснения? Нина Заречная — Софья Шидловская в финале на глазах у почтенной публики и у целомудренного Кости Треплева — Ильи Козырева («в ваши годы не иметь любовницы», цитата опять из Чехова, но пьеса другая) переодевается в черно-белый костюм с белым шарфом, точь-в-точь как у Аркадиной — Кристины Бабушкиной, и с апломбом шествует к передней линии сцены. Хотя, может, и у нее это от неуверенности в собственных артистических возможностях? Аркадина, только что убедив Тригорина — Андрея Максимова, что он принадлежит ей, а не Заречной («…и этот лоб мой, и глаза мои, и эти прекрасные шелковистые волосы тоже мои…»), подходит к рампе и откровенно подмигивает публике, мол, легко да играючи управилась, не в первый же раз. Артистизм этой Аркадиной откровенно грубоват, даже простонароден. Такую в роли, скажем, Марии Стюарт можно вообразить только на совсем уж захолустных сценах. Ну так она и у Чехова чай не Комиссаржевская, почему бы не побыть ей в таком случает слегка хабалкой? Доктор Дорн — Игорь Верник, видимо, выбрал доминантой своего поведения то обстоятельство, что в пьесе ему 55 лет, а Полина Андреевна тем временем замечает, что, дескать, «…пустяки, для мужчины это не старость». Поэтому он все время бегает, размахивает руками, принимается петь романсы. Впрочем, профессия-то у него циничная, а физическая форма еще о-го-го, так почему бы нет? Сорин — Анатолий Кот довольно бодро для вечно хворого брата Аркадиной встает с инвалидной коляски, имеет зычный голос («сильный… но противный») и носит на вешалке генеральские брюки с лампасами. А что? Как говорится, «бывших офицеров не бывает».
Так что же, спрашивается, во всем этом есть? Ну, явно видно доскональное изучение «Чайки» вдоль и поперек. Еще бы, когда в МХТ без нее по традиции никогда не обходились! Хотя иной раз бывает полезно и традицию поставить на паузу. Видны также честные попытки повернуть каждый образ и каждую ситуацию какой-то свежей гранью. Ясно читается чисто актерское удовольствие режиссера Хабенского от придумывания вместе с каждым исполнителем неких новых штук и приспособлений.
В результате актеры МХТ очень внятно артикулируют текст, и ухо довольно неожиданно ловит разлитую подспудно по всему чеховскому сочинению пошлость всяческих претензий героев пьесы к жизни. Пошлостью отдают не только «значительные» выходы Аркадиной, но и горячие творческие манифесты Треплева («рутинеры» и проч.), и излияния Тригорина по поводу писательской поденщины, и защитительные речи Дорна, и пьяное нытье Маши — Полины Романовой, и безнадежные апелляции Полины Андреевны — Алены Хованской к чувствам доктора. Чаще все же играют в «Чайке» хоть какую-то подлинную драму, происходящую и у людей искусства, и у представителей их вынужденного окружения. Но тут драма явно опущена ниже уровня воды в «колдовском озере». И никаких пудов любви, никто никого всерьез не любит.
Внезапно обращаю внимание на совершенно мизерную реплику Нины Заречной. «Сюда идут», — говорит она Тригорину. Вот так номер! Какая чудесная фраза для пьесы о театре, не хватает только реплики «Кушать подано!» — и пожалуйте на стол классический комедийный комплект ролей для вечно эпизодических артистов. Впрочем, кушать будет подано в буквальном смысле, но об этом чуть ниже. Пока же надо заметить, что Константин Хабенский — не только очень хороший артист и не только художественный руководитель театра, но и человек явно эрудированный, много видевший. И поэтому в его спектакле есть, возможно, и невольные, но вполне допустимые оммажи крупным театральным постановкам, а также общим тенденциям современного искусства.
Есть, скажем, хоррор — Шамраева играет лилипут Вано Миранян, и в созданном художником Николаем Симоновым пространстве голых деревянных помостов и лестниц царствует именно этот зловещий Шамраев, который говорит скрипучим «механическим» голосом и не просто не дает отъезжающим лошадей, а, кажется, потихоньку умерщвляет все живое. В результате душа прямо холодеет от той судьбы, что выпала на долю мягкой, миловидной жены его Полины, от брака с которой у них вымахала такая долговязая дочь Маша. И тут же посещает предательская мыслишка: не плод ли она внебрачной связи с доктором Дорном?
Есть, как уже было сказано, общий курс на снижение всяческих драматических мерехлюндий, а тем более пафоса. Тригорина интересно играет стремительно набирающий мастерство Андрей Максимов, и его герой мягок, моложав, но главное, абсолютно равнодушен ко всему, происходящему вокруг. Вместо мучительной неразделенной любви здесь все прозаично занимаются сексом: Тригорин с Ниной вступают в углу сцены в «отношения», не дожидаясь отъезда в Москву, а Маша с Треплевым, невзирая на его тоску по Заречной, — в каморке под мостом. Треплев в исполнении одаренного Ильи Козырева здесь с самого начала пьесы не вызывает никакой симпатии — позер, эгоцентрик, слабак. А уж при последних событиях становится и вовсе полуживотным субъектом с бородищей и нечесаными патлами. Вот тут (помните «кушать подано»?) в спектакль входит прямо-таки смелый натурализм: сидя вплотную к первому зрительскому ряду, наш писатель выедает у убитой им птицы кровавые внутренности, а потом бежит извергнуть их из организма в левый угол декорации. К несчастью, у сидящих в партере зрителей такой возможности, как у Константина, нет, и приходится, зажмурившись, как-то перетерпеть «новую форму».
Что еще есть? Кажется, молодое поколение пьесы здесь однозначно не талантливо, в то время как старшее хотя бы владеет ремеслом. Уж так Нина исполняет Костину пьесу, хихикая и сгибаясь пополам от хохота, словно малое дитя на утреннике, что сомневаться в ее весьма скудных артистических кондициях не приходится. А впрочем, может быть, Костин текст так плох, что и играть-то нечего? Может, и так. Однако и его позднее «афиша на заборе гласила» будет не намного лучше, вероятно, поэтому он в финале и застрелится. Хотя если парень взял моду поедать сырое мясо диких птиц, то тут возможна и постепенная интоксикация всего организма, приведшая к необратимым психическим последствиям.
«Резюмирую все вышесказанное», как любят выражаться в казенных докладах. Хочется хоть как-то объяснить эти свои бесконечные «впрочем», «хотя», «возможно» и другие «ни то, ни се». Спектакль ведь — такое дело, что мало занять в нем способных артистов, по косточкам разобрать с ними каждую роль, найти вкусные повороты и детальки. Мало даже иметь в голове ряд умных мыслей и придумать общий тематический конструкт. Во все это надо еще ввести некую, плохо поддающуюся анализу, «химию», идущую от личности самого создателя постановки, назови это хоть стилем, хоть собственным почерком, хоть неким странным «воздухом», который рождается не пойми из чего у хорошего режиссера, как пресловутое «горлышко бутылки» у писателя Тригорина. А когда нет этой «химии», приходится довольствоваться «талантливыми вскриками» и «только моментами». Также могут прийти на помощь и многочисленные цитаты. Например, Дорн в финале забрасывает убежище под мостом, где находится мертвое треплевское тело, сухими ветками и явно собирается все это сжечь. Но можно было бы и «все утопить» (реплика из другой пьесы другого автора). Или вот Сорина под занавес спектакля забывают, и он произносит монолог Фирса. А можно было бы сказать и про «небо в алмазах» — также слова из другой пьесы того же автора. Однако еще эффектнее прозвучала бы реплика «дальше тишина» (и автор другой, и пьеса тоже).
