Имена | Женщина под мужчинойЮлия Гончарова, Московский Комсомолец, 3.07.2007 Она — самая известная блондинка советского экрана. С телеэкрана призывает пить витамины, а потом с легкостью шагает на эстраду и поет по-французски о родном городе Москве. Женщина-загадка, породившая немало слухов о разбитых ею мужских сердцах, с журналистами общается неохотно. Поэтому поговорить с Ириной Петровной Мирошниченко о творчестве и о любви накануне ее 65-летия нам удалось лишь? в музее.— Ирина Петровна, мы находимся в Государственном музее имени Толстого, а вы поете современные песни. Не смущает такое несоответствие? — Нет. Мне кажется, Толстой понимает, что сейчас на дворе XXI век, воспринимает современные ритмы. Я с самыми добрыми чувствами отношусь к классикам, ведь я МХАТовская актриса, где переиграла всего Чехова. — Почему вы поете на французском? — А у Льва Николаевича Толстого столько страниц на французском языке. Откуда? Это старая московская традиция. И матушка моя очень хотела, чтобы я говорила по-французски, чтобы я обязательно когда-нибудь съездила в Париж. Я была счастлива, что могла в подлиннике читать Бодлера и понимать, о чем поет Эдит Пиаф. — Вы москвичка, но родились в Барнауле, как так? — Я родилась в 1942 году, в самый разгар войны, и мама была в эвакуации, а потом мы вернулись. Тверской, Никитский бульвары, Пречистенка — это мой район. Я здесь выросла. Это потрясающее ощущение города, что ты москвичка, что ты отсюда, что несешь эти традиции и привычки, стиль. Вот, скажем, женщины московские имеют свой шарм, отличающий их от питерских и вологодских. Наверное, мужчины это знают, а женщины ощущают. Поэтому у меня есть песня «Коренная москвичка». — И как вам сейчас нравится город? — Не нравится. Я бы никогда не сносила памятник Дзержинскому. Его делал художник, творец, и вымещать обиду на беззаконие, которое творилось в нашей стране, на камень — несправедливо. Дома не виноваты, ни Белый, никакой другой, виноваты люди, их мозги и то, как они устраивают свою жизнь. Энгельс — яркая фигура, но другое дело, давайте не будем строить коммунизм, так как он хотел. За что его ненавидеть и сносить памятник? Была замечательная улица Чехова — переименовали, была Пушкинская улица — сделали Дмитровку, чем Чехов и Пушкин виноваты? Если мы так будем менять названия и памятники, взрывать дома, от этого ничего лучше в этой жизни не будет. * * * — А как вам новый МХАТ при Табакове? — МХАТ Табакова и МХАТ Ефремова — это совершенно разные театры. Табаков его сделал современным, не политизированным. Олег Павлович приглашает разных, иногда скандальных, но талантливых людей. Идет поиск, репетируется новых пьес 15, а выходит только 5. Есть спектакли-долгожители, вот тот же самый «Амадей» или «Моя татуированная роза», которую играют 27-й сезон, скандальный «Тартюф». Хотя кто-то его и ругает, но зал битком забит, и все смотрят с восторгом, а потом люди хлопают еще минут пятнадцать. Могут все что угодно писать критики, но зрителя не обманешь. Если он приходит, смотрит, слушает, смеется, радуется, и ему нравится это, значит, это правильно. — Вы начинали играть со старыми актерами МХАТа, какой был театр тогда? — Они все мои учителя: Тарасова, Степанова, Андровская, Ливанов, Яшин, Грибов. Я пришла в театр современной девочкой. В джинсах, с длинными волосами, мне очень нравилось все западное. Глядя, как играет Тарасова, мне казалось, что это старомодно. Надо современнее, помягче, полегче… Ливанов говорил мне: «Ну что это за ручки, что за улыбочки? Строже, глубже, серьезнее, значительнее». Когда я вышла на сцену репетировать в джинсах, из зала раздался вопль: «Ты в каком виде?» Но это все мелочи и ерунда. Я у них училась главному — МХАТовской школе, отношению и любви к театру. — Что-то еще запомнилось в их игре? — Они были виртуозы сцены. Грибов Алексей Николаевич — великий артист, но он никогда не знал текста, вернее, он его забывал. Кстати, так же как и Евстигнеев. Одна из самых первых ролей у меня была в чеховских «Трех сестрах», я играла Ольгу. Рядом с суфлерской будкой стоит диван, на нем сидит Грибов. А у нас была совершенно потрясающий суфлер, ее звали Пана Ивановна, женщина, влюбленная в театр. Грибов ей: «Пан, ну чего? Ну а дальше, громче ты можешь сказать?» У них шел свой диалог весь спектакль. Это было потрясающе, при этом он себя чувствовал как рыба в воде, суфлер чуть не выпрыгивала из своей будки, а зритель ничего не замечал. Так же Евстигнеев. Вот он чего-нибудь забудет, закряхтит так, как только он умел: «Ой, ну что там дальше-то?» Ему подскажут, и дальше играет гениально, как будто ничего и не произошло. — А вы текст всегда помните? — Не могу сказать, что умею так же виртуозно выходить из положения, как они. Я играла «Идеальный муж» Оскара Уайльда, он очень сложный автор, одно слово вылетит, и дальше ты этот диалог не вытянешь. Английский текст, переводной, длинными фразами. И вот я сижу, играю ни больше ни меньше с Павлом Массальским, и моя миссис Чивли должна сказать что-то витиеватое, а я не могу вспомнить нужное слово. Я чувствую, что белею и собираюсь в обморок падать. Пана Ивановна все поняла и тихо мне подсказала. В своем деле человек должен быть профессионалом, будь это звук, будь это свет, будь это художник, слесарь или просто суфлер. И тогда происходит гармония — и можно сказать, что жизнь удалась. — И этому учите молодых актеров? — Сейчас другой стиль игры, и уже я старомодна. Молодежь обзавелась семьями, детьми, они легко могут бросить роль и уехать сниматься в другое место, а кто будет играть — все равно. У нас было по-другому. Если я играла Машу в «Трех сестрах», то делала это 15 лет без остановки. Нельзя было ни уехать на съемки, ни жить своей жизнью, ни, простите, родить. Я отказывалась от многих ролей, потому что должна была вести репертуар Художественного театра. Это считалось так почетно и так важно, как полет в космос. Но так вели себя Тарасова, Степанова, Андровская, которую играть спектакль «Часы с боем» привозили из больницы. У нее была последняя стадия рака, она была облученная, но надевала парик, накладные ресницы и играла роль до последних дней. У Грибова в Ленинграде на сцене случился инсульт, я выхожу за кулисы и прошу: «Прервите спектакль, он весь красный, задыхается, еле говорит», — а мне помощник режиссера отвечает: иди, играй. Грибов доиграл спектакль, его увезли на «скорой», потом его парализовало. Можно было остановить спектакль, и все бы обошлось, но никому подобное не пришло в голову. Весь огромный зал Александринского театра стоял и хлопал. Поэтому они легенды. Они были приговорены к сцене. — Не жалеете о такой жизни? — Я не могу сказать, правильно это или нет. Иногда я думаю, что такая жизнь — ошибка, но вернуть уже ничего нельзя. За это, наверное, сегодня меня узнает каждый второй, у меня есть почитатели, публика — свои плюсы. Но нет детей. * * * — Есть у вас любимая роль? — Считаю одной из самых удачных роль Елены Андреевны в фильме Андрона Кончаловского «Дядя Ваня». Великий Смоктуновский, великолепный Бондарчук, замечательная Ирина Купченко, изумительная вся команда. То, что в моей биографии был этот фильм, для меня честь и радость. С этим фильмом я впервые попала в Париж. Я плакала от счастья, а потом от горя. Через пару дней у меня из сумки сперли портмоне, со всеми деньгами, с паспортом и обратным билетом в Москву. — Зрительская оценка ваших ролей и собственная совпадают? — Когда роль удачная, то совпадают. Когда все плохо сделано, то, сколько ни запудривай мозги, никто не поверит. В 1985 году мне предложили главную роль — преуспевающей красавицы в фильме «Жалоба». В это время я попадаю в автокатастрофу, лежу полгода в больнице и узнаю, что такое проблемы, болезни, наша жуткая медицина, весь этот кошмар. После сотрясения мозга мне принесли поесть: на голубой страшной, грязной тумбочке с вырезанными надписями в железной миске лежала картошка зелено-серого цвета и скрюченный кусок селедки. А я уже заслуженная артистка. И я решаю, что буду играть не главную роль, а вторую роль — журналистки, которая хочет покончить с собой. По ходу действия моя героиня лежит в палате и умирает. Я, уже наученная горьким опытом, вхожу в палату: кроватка деревянная, подушечки белые, стены покрашены в чудесный розоватый цвет — рай земной, кремлевский госпиталь, а не простая Боткинская больница. Распоряжаюсь: белые простыни — вон! Принесите застиранные с клеймом, в общем, все максимально близко к реальности. Режиссер Золоев был в шоке. Все лицо я замазала белым, сделала одутловатым, смыла глаза, нацепила рваную, не по размеру ночную рубашку и вязаную кофту. Страшна была, как крокодил. Слезы в глазах, лежу, умираю. После фильма стали приходить письма: «что случилось с Мирошниченко, на нее смотреть больно», «почему она так себя изуродовала, почему постарела, нам это совершенно не нравится», «что это за роль, такая плохая?» Я поняла, что моя правда жизни никому не нужна, что надо соответствовать тому, что от тебя хотят люди, к чему они привыкли. Иначе зритель тебя не любит. — Если бы был выбор, кого из классических героинь хотели бы сыграть? — Конечно, Анну Каренину. Это та роль, в которой есть что сказать. Думаю, любая женщина могла бы оказаться в ситуации выбора между обязанностями и любовью. В ситуации, когда невозможно этот круг разорвать, а хочется. Я считаю, что это удивительно современная роль, на все века, на все времена, и каждая актриса мечтает ее по-своему интерпретировать. — Насколько я знаю, вы с литовским режиссером Витаутасом Жалакявичюсом оказались перед подобным выбором? — Наверное, права народная молва: на чужом несчастье счастья не построишь. Женой Жалакявичюса я была очень недолгое время. Вот по телевидению, в программе «Женщина против мужчины», я услышала закадровый текст, что, дескать, я разошлась с Жалакявичюсом, потому что не было детей. Чума полная. У меня аж сердце зашлось, поскольку я ничего подобного не говорила и мое «участие» в этой программе стало неприятным сюрпризом. Он не просил, чтобы я родила ребенка, у него была взрослая дочка. Разошлись совершенно по другому поводу. Проблема была в том, что он из другой страны и ему трудно было здесь. Он великий кинорежиссер, и когда мы с ним работали вместе, это был творческий процесс, очень интересный. Но совершенно другое быть мужем и женой. Мы это поняли очень быстро. Вся Москва обсуждала, что Жалакявичюс уезжает из Литвы, оставляет жену, ребенка, чтобы жить в Москве с Мирошниченко. Мирошниченко оставляет мужа. Все уже шумят, а я думаю: «А зачем я это делаю?» Если бы в этот миг мне кто-нибудь сказал: «Ира, остановись». Но за нас уже все всё решили. Мы были просто вынуждены пойти пожениться, а жизнь не сложилась. Поняли, что ничего не получается, и очень быстро, просто, интеллигентно расстались. — Влюблялись часто? — Да. Любовь — это невероятное счастье. Очень трудно играть любовь на сцене. Замечательный мой учитель, Виктор Старицын, объяснял: «Ирина, что такое любовь? Вот отломи веточку, опусти ее в белую краску, она покроется как будто инеем, на ней заиграет свет, она станет вся как сказочная, как в снежинках и звездочках, а потом все соскобли, и останется голая ветка. Так и любовь. Этот человек как олицетворение чего-то прекрасного, он весь светится, переливается. А потом любовь кончается, и ты думаешь, а чего я тут любил — голая ветка». Этот миг, когда ветка кажется самой изумительной и светящейся, и есть любовь. Когда человек для тебя самый умный, самый красивый, чем дольше этот момент, тем дольше любовь, и жизнь прекрасна. Когда видишь голую ветку и только отрицательные качества и начинаешь его ненавидеть, сама становишься ведьмой. Надо скорее расходиться, поскольку все превращается в ругань, обиды, подсчеты кто, кому сколько должен. — Красивая, да еще и блондинка… Мужчины относились со снисходительностью, считая дурочкой? — Ну, я достаточно крутая, если что не нравилось, разворачивалась и уходила. Скажу откровенно, я считаю, что женщина в любви должна быть нежной, мягкой, ласковой, податливой, всегда под мужчиной. А красивой я себя никогда особенно не ощущала. Всегда хотелось быть звездой, всегда хотелось быть первой, и всегда хотелось быть красивой, но это не факт, что я таковая и есть. И красота — это труд. Надо за собой ухаживать, надо готовить себя к этому, надо ощущать себя такой. Вызывает ли это зависть — всегда. По сегодняшний день меня окружают бесконечные слухи, сплетни. Но я к этому как-то привыкла, поскольку это происходит с 20-летнего возраста, а мне уже 150, меня давно ничто подобное не удивляет. Даже играя сейчас в «Тартюфе» Мольера, я там говорю очень смешную фразу: «Я с детских лет себе внушаю, так уж устроен этот свет, где злые праведным завидуют жестоко, где добродетели житья нет от порока, завистники умрут, а зависть — никогда». * * * — В последнее время из творчества коллег что-нибудь нравится? — Очень понравился спектакль «Последняя жертва», который я посмотрела во МХАТе. Много было разговоров о том, что сам Табаков в главной роли и его жена Зудина — в главной роли. Конечно, наши актрисы сплетничали: «Как плохо». А я считаю — блестяще. У Маши получился очень интересный образ, конечно, не как Алла Константиновна Тарасова играла когда-то, но она другая, и время другое. Если будет возможность, посмотрите эту постановку, я вышла окрыленная. — Какие у вас сегодня взаимоотношения с кинематографом? — К сожалению, практически никаких. Мне предлагают роли в сериалах. Последний, «Капитанские дети», мне кажется, очень даже приличный. А серьезный кинематограф на меня не обращает внимания. Почему? Не знаю. Наверное, не соответствую. Я не навязываюсь и иду в другую сторону. Песни пою, сейчас еще запишу целый диск, французский. Что-нибудь еще придумаю, может быть, новую программу сделаю. Сейчас играла роль в антрепризе «Безумство любви», комедия положений, на которой все хохочут навзрыд. Роль я подготовила за 2 дня. Так что всегда можно найти работу, если хочешь. — Как вам удается оставаться в форме? Спорт, лекарства, пластика? — Спасибо за комплимент, это очень приятно. Да, лекарства уже бесконечные, целая сумка. Это правда. А вот спорт как-то побоку. По поводу пластики — категорически против. Не делала и не собираюсь. Мне кажется, что не надо себя менять, не надо в зеркале видеть чужое лицо. Это все от лукавого. Надо быть самой собой. У меня есть формулировка: «Стареть надо красиво и с достоинством». Не меняя себя, не пытаясь быть молодой, не перекашивая свое лицо, не отрезая тут и там. Нет. Молодой ты уже не будешь. Главное, достойно жить в своем возрасте. И тогда, может быть, люди к тебе будут относиться уважительнее и ты сам будешь себя уважать. Конечно, хочется быть снова молодой. Можно, конечно, придумать опыт, знания, но вы знаете? черт возьми, так хочется обратно назад. Единственное, что могу сказать, интересно постигать все вокруг другими глазами. Но надо успевать в любом возрасте удивляться жизни, оставаться в чем-то наивным, быть внутри все-таки молодым человеком, интересующимся, увлекающимся. Я с утра просыпаюсь и лежу, мечтаю, строю планы, которые никогда не реализуются, наверное. Это самое замечательное, что дано человеку, — мечтать и все время думать, что еще все-все впереди. Это правда хорошо. Я вам желаю этого. Пресса Игорь Александров. О пользе бесцеремонности, Нина Суслович, журнал «Камергерский, 3», № 2, 22.04.2021 «Наш Иллюзион»: Алексей Грибов, Александра Машукова, Медиацентр МХТ, 11.06.2020 Телеверсия спектакля «Соло для часов с боем» и рассказ Бориса Любимова о постановке, Культура.РФ, 27.04.2020 К юбилею Алексея Грибова, Музей МХАТ, 4.02.2017 Фотовыставка «Сцена моей жизни» к 115-летию со дня рождения Алексея Грибова, Музей МХАТ, 4.02.2017 Женщина под мужчиной, Юлия Гончарова, Московский Комсомолец, 3.07.2007 СОЛО для «неудобного» человека, Дмитрий Щеглов, Совершенно секретно, № 7/182, 07.2004 Народный характер Алексея Грибова, Светлана Новикова-Ганелина, Аргументы и факты, 4.03.2004 Алексей Грибов. Творческий портрет. 1972 г., Старое радио | |
ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ РУКОВОДИТЕЛЬ — КОНСТАНТИН ХАБЕНСКИЙ
