Всеволод Вячеславович Иванов

(12.2.1895, пос. Лебяжье, Семипалатинская губ. — 15.8. 1963, Москва)

Прозаик, драматург. Один из талантов, входивших в группу “Серапионовы братья” (на вопрос, с кем они в послеоктябрьском раскладе гражданских сил, в своем манифесте они давали ответ: “Мы с пустынником Серапионом”), уже завоевавший признание своими “Партизанскими повестями”, “Голубыми песками”, рассказами “Дитё” и “Лога”, он был в числе первых литераторов, с которыми стал искать сближения МХАТ, вернувшийся на родину в 1924 г. после двухлетнего отсутствия. 
Иванов применял мастерство орнаменталиста и формальное экспериментаторство к материалу, с которым был связан кровно, в который врос в годы скитальческой и яркой жизни; он сам был явлением и загадкой современной культуры, — в Художественном театре к нему приглядывались жадно.
Иванов в “Партизанских повестях” с глубинной парадоксальностью разрабатывал мотив стихии, которая ищет для своей победы средств самообуздания; толпа, растекающаяся и свирепая, ищет на себя укорот. В одной из повестей, действие которой в пору “колчаковщины”, мужики приходят к скрывающимся в тайге беглецам-большевикам и спрашивают, сколько те возьмут за то, чтобы пойти к ним в вожди (до того шел толк, чтобы изловить этих самых большевиков и получить обещанную за их голову мзду).
Первоначально кусок из “Партизанских повестей” должен был войти в сборный вечер, посвященный 10‑летию Октября. От идеи “сборного вечера”, однако, отказались. Из отрывка выросла пьеса “Бронепоезд 14-69” — плод совместных трудов всего театра, произведение весьма противоречивое. Искренним было стремление овладеть новым для себя жизненным и эстетическим материалом (В. И. Качалов впервые в жизни играл мужика-вожака). Достаточно искренней была готовность дать лояльный отклик на юбилей Октября. Но число претензий к “Бронепоезду” было ничуть не меньшим, чем число претензий к “Белой гвардии” по мере ее превращения в “Дни Турбиных”; притом Иванов оказался не в пример податливее Михаила Булгакова. Пьеса, начатая автором в эпическом ключе, мрачная, яркая, тяжеловесно-динамичная, передающая опасный, хмельной разброд внерациональных русских сил, временами так уступала официальным правилам юбилейной праздничной премьеры, что руководивший постановкой Станиславский радовался слухам об ее запрещении и ужасался энергии коллег (И. Я. Судакова и П. А. Маркова), которые отодвигали угрозу запрета ценою дальнейших уступок, подчеркивали руководящую роль партии, искали революционных победных нот для последней картины, заменяли похоронный марш — “Интернационалом” и пр. Еще драматичней шла работа МХАТ над следующей пьесой И. — “Блокадой”. Автор принес ее весной 1928 г., и она увлекла Немировича-Данченко мощью суровой атмосферы и обобщенностью. Н. -Д. решал ее в сотрудничестве с художником И. М. Рабиновичем, мастером скупым и монументальным. Он наложил запрет на вмешательство в стиль и слог автора, к которому так охотно прибегали в постановке “Бронепоезда” (такова была привычка Судакова). По свидетельству Маркова, “Блокада” на сцене МХАТ “была образцом режиссерского мастерства в области создания современного философского спектакля”. Но эта работа осталась недооцененной. Театр сохранил интерес к своеобразной и трудной манере Иванова, но творческий союз был надолго прерван, хотя в 1929 г. в МХАТ лежала пьеса “Верность”, в 1934‑м — “Поле и дорога”; в 1935‑м шел разговор о блистательных полулубочных “Двенадцати молодцах из табакерки” (Б. Н. Ливанов начал репетировать), в 1939‑м — об исторической фантазии “Кесарь и комедианты” (еще позднее — о пьесе “Главный инженер”). В 1953 г. Б. Н. Ливанов поставил его “Ломоносова”, сыграв заглавную роль, но эта работа была исходно поражена штампами “биографической драмы”, как они сложились к 50-м гг. Не стало событием и возвращение “Бронепоезда 14-69” в постановке И. М. Раевского (1963).

И. Соловьева