Спектаклем «Кабала святош» МХАТ в Камергерском открывает не только первый полностью табаковский сезон. «Кабала святош (Мольер)» с Олегом Табаковым, Комедиантом и Директором театра в центре действа, открывает и новую эпоху Художественного театра. С видом на холеный никель бесчисленных кафе в Камергерском и деятельную суету Тверской.
В этом театре только что отстроена третья, Новая сцена с безупречными подмостками из палубного бруса, даром продвинутого балтийского фирмача-кораблестроителя. В нынешнем сентябре будут еще две премьеры (Евгений Каменькович ставит на Малой сцене «Ю» Оли Мухиной, Темур Чхеидзе на Основной — «Антигону» Жана Ануя с Мариной Зудиной и Отаром Мегвинетухуцеси, в сценографии Георгия Алекси-Месхишвили). Потом ожидается возвращение на сцену «Чайки» с «групповым вводом» актеров (Аркадина — Ирина Мирошниченко, Маша — Евгения Добровольская, Треплев — Евгений Миронов). На Новой сцене режиссер-дебютант, ученик П. Н. Фоменко, ставит «Старосветских помещиков». В репертуаре появятся пьесы Милорада Павича, Тома Стоппарда и 25-летних драматургов из Екатеринбурга и Краснодара.
В этом МХАТе актеры переведены на контрактную систему. Все зарплаты повышены в два с половиной раза. Составлен генеральный план реконструкции сценической машинерии и мастерских. Во дворе театра планируется многоуровневый гараж для машин артистов. А поверх гаражей будет высажен Вишневый сад — экологично и символично до предела.
Все вышеперечисленное можно понять как прямой «Пролог в театре» именно к этому булгаковскому-мольеровскому спектаклю. Он начинается в довольно благополучном мире, где благодушно-ироническая реплика раззолоченного Мольера в первой сцене: «Надо! Платит партер тридцать су!» — наполняется смыслом вполне актуальным и достойным.
А хрип затравленного Мастера в финале: «Что еще я должен сделать, чтобы доказать, что я червь? Но, ваше величество, я писатель, я мыслю, знаете ли, и протестую…» — и вся мучительная булгаковская тема тайной кабалы Священного Писания приобретает, скорее, исторические обертона. И это проведет четкую черту между новой «Кабалой святош» и легендарным спектаклем МХАТа 1987 года, где О. Н. Ефремов играл Мольера, И. М. Смоктуновский — Людовика XIV, а О. П. Табаков — слугу Бутона, лукавого закулисного мажордома-домового театра во флигеле Пале-Рояля. Та «Кабала святош» была полна еще булгаковской горечи.
Казалось, что теперь табаковский МХАТ покажет спектакль-манифест о Театре — с его шандалами, шарлатанами, буффонадами лекарей в клювокрылых венецианских масках, шепотом в гримерках, разрушительным тщеславием юных примадонн и мощным хохотом Мастера, демиурга этого мира. В реальности новая «Кабала святош» — очень профессиональный, очень красивый, очень спокойный и очень ансамблевый спектакль. Он сделан высококультурными людьми, настолько высококультурными, будто сама святость стен МХАТа побуждает всех говорить в этих стенах вполголоса и держать себя корректно.
Умерил свои диковатые блистательные причуды сценограф Хариков, создав на сцене весьма декоративный, но вполне соразмерный мир парижских кулис и Лувра XVII века — с преувеличенными буфами на камзолах, с царством розовых, алых, лиловых и голубых перьев на фетровых шляпах, с золотым троном Короля-Солнца, со скорбным темно-зеленым одеянием верной спутницы Мольера Мадлены Бежар (Ольга Яковлева) и роскошным дезабилье рыжей Мариэтты Риваль (Наталья Бочкарева), вечно выскакивающей из гримерки в неподобном, но весьма притягательном виде…
Сам Мастер, Комедиант, Вольнодумец и Директор Труппы, его скорбная Мадлена и юная, простодушно-хищная Арманда (Дарья Калмыкова, студентка Школы-студии МХАТ), грозный Парижский Архиепископ, глава Кабалы и прототип Тартюфа (Борис Плотников), юный прелюбодей и предатель Захария Муаррон (Никита Зверев, молодой артист «Табакерки») выбрали для себя сценическую интонацию галльской любезности. Той четкой, легкой, порхающей любезности, в которой эпитеты и междометия, комплименты, скорби и страхи идеально артикулированы. Но означают много меньше, чем в горьком и расхристанном русском тексте. Даже дуэлянт д'Орсиньи (Андрей Смоляков), вечно прибавляющий к речи словечко «Помолись!», произносит его не на тысячу ладов (как оно и у Булгакова написано), а всегда одинаково.
Впрочем, если привыкнуть к этому речевому этикету, с ним легко. Но мы еще не привыкли. Поэтому аплодируем проходной для сюжета сцене королевской игры в карты, милому и отчаянному плутовству Маркиза-шулера (Игорь Верник), иронии Короля-Солнца (Андрей Ильин), шероховатой и очень живой рассудительности шута-правдоискателя по прозвищу Справедливый Сапожник (Владимир Кашпур).
И начинаем действительно оживать, когда в третьем акте униженный и раздавленный, гибнущий Мольер Табакова отбрасывает галльскую легкость и директорскую корректность, превращаясь в Вольнодумца, в того самого бога, что живет в театре, согласно французской пословице, в распорядителя своего последнего закулисного карнавала.
Свита Короля Комедии оживает с ним вместе. И лучше всего почему-то в русской мольериане опять звучит: «Что еще я должен сделать, чтобы доказать, что я червь? Но, ваше величество, я писатель, я мыслю, знаете ли, и протестую…» Потом белое облако кисеи и чудеса театральной машинерии уносят мертвого Мольера за облака. А к рампе выезжает и едет долго опустелый письменный стол Мастера с горящими свечами. Почему-то этот самоходный стол напоминает о самоигральном клавесине Шарлатана из первого действия. Но выглядит он декоративно. И потому становится достойным завершающим аккордом очень красивого, вполголоса сыгранного спектакля.
Жаль только последних слов Лагранжа (Сергей Колесников), верного летописца мольеровской труппы, жаль последних слов булгаковской «Кабалы святош», не вошедших в новый спектакль: — Что же явилось причиной этого? Что? Как записать? Причиной этого явилась ли немилость короля или черная Кабала?.. (Думает.) Причиной этого явилась судьба. Так я и запишу. (Пишет и угасает во тьме.)
