Люди, не имеющие слуха, как правило, очень любят петь. Пьеса английского писателя-интеллектуала Майкла Фрейна, повествующая о загадочной встрече в разгар Второй мировой войны отцов квантовой механики Нильса Бора и Вернера Гейзенберга, неизбежно пленит читателя, у которого в школе по физике была нетвердая тройка. Приятно чувствовать себя на дружеской ноге с протоном. Не знаю, каковы успехи в точных науках у Олега Табакова (Бор) и Бориса Плотникова (Гейзенберг), но в проблемы квантовой теории поля и протонно-нейтронного строения ядра они, а вслед за ними и большая часть зрителей, погрузились с наслаждением истинных неофитов.
«Копенгаген» Майкла Фрейна — яркий пример катастрофического зазора между нелепой формой и весьма непростым содержанием. Строго говоря «Копенгаген» вообще не пьеса. Это скорее сценарий научно-познавательной телепрограммы, в которую — для лучшего усвоения материала — введен игровой элемент. В памяти почему-то сразу всплывает старая передача Александра Абрамовича Аникста о Бернарде Шоу, в которой английский драматург (точнее плохо загримированный под него Ростислав Плятт) помогал российскому ученому осмыслять собственное творчество. В качестве совершенно необходимого подобной телепередаче комментатора в «Копенгагене» имеется третье действующее лицо — жена Бора Маргарет (Ольга Барнет), но весь спектакль не оставляет ощущение, что вот-вот вместо нее на сцену выйдет Сергей Капица (на премьере он и впрямь сидел в левой ложе) или чего доброго Александр Гордон.
Между тем содержание «Копенгагена» куда сложнее, чем может показаться на первый взгляд. За пассажами о квантовотеоретической кинематике и более внятными простым смертным рассуждениями о морально-этических проблемах научных изысканий (нацизм, Хиросима, атомная бомба, должен ли ученый заниматься политикой? и т.п.) в пьесе Фрейна неожиданно проступает другая, куда более захватывающая тема — соотношение тайн вселенной и тайн человеческого бытия.
Как бы глубоко ни проникали Бор с Гейзенбергом в строение атома, все равно остается некий нередуцируемый остаток, который не опишешь никакими формулами и не облечешь ни в какие дефиниции. Сколько бы не пытались герои ответить на вопрос, зачем Гейзенберг приезжал к Бору в Копенгаген в сентябре 1941 года (от пошлой версии о шпионаже до возвышенной о спасении мира), окончательного ответа найти не удается. Причины человеческих поступков столь же загадочны, а их последствия столь же непредсказуемы, сколь загадочны и непредсказуемы движения мельчайших частиц. Разгадать их так же сложно, как разгадать замысел Творца — вот истинный смысл историко-биографического опуса Фрейна. Космос — тайна, микрокосмос — тайна, жизнь — тайна, история — тайна, и всякая наша попытка объяснить увиденное (или зафиксированное приборами) — не более, чем версия. Финал «Копенгагена» неожиданно перекликается с финалом «Трех сестер»: «Зачем мы живем? Зачем страдаем? Если бы знать? Если бы знать?». Последнее неудивительно. Майкл Фрейн известен в России в первую очередь как переводчик Чехова, и это его благородное занятие неожиданно отозвалось в пьесе о физиках.
Табакова, очевидно, пленили в «Копенгагене» две возможности: а) сыграть гениального ученого, с равным успехом рассуждающего о морали и протонах (только бы не перепутать 235 уран с 238 — эту по-человечески понятную мольбу видели мы все в глазах у великого артиста), б) поставить на сцене главного театра страны современную неразвлекательную, жутко умственную и морально устойчивую пьесу западного автора. Надежду же отечественной режиссуры Миндаугиса Карбаускиса пленила, как мне кажется, именно эта неожиданная, захватывающая, сложно с Чеховым перекликающаяся тема пьесы. Ведь он один из немногих в нашем театре всерьез задумывается о метафизических (а не только театральных и моральных) проблемах.
К Карбаускису претензий нет. Он сделал один из самых культурных спектаклей большой мхатовской сцены — негромкий, не пытающийся завоевать аудиторию любой ценой, настойчиво, но ненавязчиво раскрывающий главную, хотя и не для всех очевидную тему «Копенгагена». Но тема темой, а форма формой. Если бы Майкл Фрейн написал повесть или, скажем, эссе, у него, наверняка получилось бы интереснейшее произведение, но он написал пьесу, словно забыв, что в театре, как и в физике, есть свои неотменимые законы. Что здесь помимо интересных рассуждений неизбежно должны быть еще фабула, конфликт, перипетии, характеры, наконец. И что отсутствие этого не смогут искупить ни отличные артисты, ни талантливый режиссер, ни восхитительная — одновременно функциональная и ироничная — сценография Александра Боровского.
Ведь ни превосходно справившемуся с громадой текста Борису Плотникову, ни мужественно сдерживающему свой актерский темперамент Олегу Табакову по большому счету играть в «Копенгагене» нечего. Их героическое превращение сомнительного драматургического материала в качественный сценический продукт, безусловно, заслуживает уважения, но высокой оценки по гамбургскому театральному счету заслуживает вряд ли (а ведь каждого, кто сделал спектакль, только по гамбургскому счету и стоит судить).
Что же касается кассового успеха новой мхатовской премьеры и репертуарной политики МХАТа в целом, то здесь Табакова, пожалуй, надо поддержать. Русский зритель сильно подустал от театральной развлекухи. Ему опять хочется воспринимать театр как кафедру — и общественно-политическую, и даже физико-математическую. Ему хочется узнавать здесь неочевидные вещи. Ему хочется проникать с помощью искусства в тайны вселенной. Даром что ли столь высокий рейтинг имеют на ТВ передачи Александра Гордона, почитатели которых давно уже выучили, чем отличается квант от кварты, терция от терцины и как именно устроен глаз у стрекозы?
