В Театре под руководством Олега Табакова показали премьеру спектакля «На дне». Это вторая постановка, осуществленная в популярном табаковском подвале режиссером Адольфом Шапиро. В прошлый раз он ставил здесь другую пьесу Горького, «Последние». Как и тот, новый спектакль заметен, прежде всего, актерскими совершениями.
В старые времена считалось, что русская труппа правильно сформирована, если в ней «расходится» грибоедовское «Горе от ума». Еще одним тестом на правильную комплектацию театра может служить «На дне». В Театре Табакова пьеса «разошлась» замечательно (с учетом того, что на роль Сатина пригласили Александра Филиппенко). Понятие «актерский спектакль» у нас давно скомпрометировано всякими халтурными антрепризами, но постановка Адольфа Шапиро может служить примером театра, действительно ценного соединением в небольшом пространстве многих интереснейших и запоминающихся индивидуальностей.
Чтобы понять, что имеется в виду, достаточно посмотреть на Андрея Смолякова — Актера. В четвертом акте он, не сходя с места и почти не произнося ни слова, умудряется сыграть последнее отчаяние человека перед самоубийством. Еще очень хороши Виталий Егоров в роли Барона и Сергей Беляев, играющий полицейского. Надо видеть, как подле умирающей жены жадно ест пельмени Клещ — Александр Мохов. Еще непременно надо видеть, как произносит знаменитый монолог о якобы гордом звучании человека Филиппенко — зло, равнодушно, глядя в пустоту остекленевшим взглядом. Наконец, как играет загадочного странника Луку сам Олег Табаков, расчетливо маневрирующий между своими звездными повадками и объективными требованиями роли. Не так уж важно понять, врун Лука или спаситель. А вот то, как точно схватывает Табаков опасливую повадку героя, жалкую стариковскую готовность к чужой грубости и хитрое стремление всех утешить, увидеть важно.
Короче говоря, следить за подробностями и мелочами актерского существования гораздо увлекательнее, чем ломать голову над общей идеей постановки или над побудительными мотивами, заставившими театр и режиссера схватиться за хрестоматийный горьковский текст. Благо, что единственный внятный намек на замысел дан сразу, в начале. Как только отдергивается легкий черный занавес, скрывающий от публики тесное игровое пространство подвала, взгляд упирается в коллективный «портрет» персонажей. Они раскиданы режиссером по поднимающейся уступами скамеек вверх трибуне, зеркально отражающей амфитеатр зрительного зала. Художник Александр Боровский даже обозначил на этих сценических нарах номера мест для рассадки возможных зрителей. Ночлежники очень долго, сосредоточенно смотрят на зрителей и выразительно молчат, так, что в зале даже назревают недоуменные смешки.
Пошляки могут сразу выдавать расхожую формулу замысла — «это все про нас, про нашу жизнь». Вряд ли опытный режиссер Шапиро ставил задачу именно так. Но он, кажется, сделал все возможное, чтобы происходящее в «На дне» не казалось философской или социальной абстракцией, хотя другие театры эту пьесу играют то как трагикомическую мистерию про человечество, то как шокирующее откровение про изнанку благополучия. Общеизвестно театральное предание о том, как артисты Художественного театра начала века снарядили целую экспедицию в московские ночлежки. Актерам «Табакерки», чтобы сыграть своих персонажей, кажется, было необязательно даже как-то особенно пристально вглядываться в бомжей у метро «Красные ворота». Обитатели этого дна не так уж далеко зашли за ту зыбкую черту, которая отделяет обычного человека от опустившегося парии. Гордого романтизма тут не более, чем бытовой безнадеги. Ночлежники много пьют, но толком даже не пьянеют. Нескончаемо монотонное болеро Равеля, на которое положен спектакль, служит не столько волшебным звуком из другой жизни, сколько музыкальным знаком безвыходного рондо бытия вообще. Устроенное Адольфом Шапиро дно «Табакерки» оказалось обыденным и неглубоким. Ровно настолько неглубоким, чтобы не дать возможности смотреть на обитателей этого близкого дна свысока. Новая московская версия великой горьковской пьесы — создание умных профессионалов, знающих, что в России непростительно дожидаться, пока тебя упрекнут в забвении униженных и оскорбленных.
