Лука — О. Табаков и Сатин — А. Филиппенко в спектакле режиссера А. Шапиро зеркально отражаются друг в друге. Принцип зеркала, заданный сценографией А. Боровского (когда маленькая сцена Табакерки уставлена теми же рядами пронумерованных скамеек, что и зрительный зал), принципиален для режиссера. Обитатели ночлежки — по ту сторону «четвертой стены», мы - по эту и явно смотрим на свои отражения в зеркале. Аналогия, что и говорить, малоприятная, но, увы, справедливая. Ровный и несколько монотонный, как и сопровождающее его «Болеро» Равеля, спектакль обладает сильной и горькой человеческой притягательностью. Нет нужды пенять на это зеркало, ибо, смотрясь в него, мрачно констатируешь: на месте любого обитателя ночлежки в недобрый час может оказаться любой счастливый обладатель театрального билета. «Груба жизнь», — как говаривала героиня другой известной пьесы другого автора. А Лука и Сатин, многое множество раз сыгранные в театре антагонистами, у Шапиро — будто две стороны одной и той же монеты. Той самой, «старой и грязной», о которой говорил Сатин, поминая Луку («старик подействовал на меня, как кислота…»). Жесткий, агрессивно-циничный Сатин — Филиппенко впитывает филантропические интонации Луки — Табакова и даже воспроизводит их, самому себе удивляясь: этот Лука влез-таки в печенки со своим странным оптимизмом. Навязшая в зубах школьная дилемма: полезно или вредно утешительство? — на идейном, так сказать, уровне в этом спектакле не разрешается никак. Зато сильно присутствует на уровне сенсорном. Этот Лука, не столько благостный, сколько хитроватый, явно темноватый в своем общественном положении, трусоватый в стычках с воинствующей четой Костылевых (А. Золотницкий и К. Бабушкина), откровенно не уверенный в любом из предлагаемых им «хеппи-эндов», непостижимо активен. Он на удивление естественно оказывается в нужном месте и в нужное время. Всегда в непосредственной близости от страждущего, непременно следит глазами и весь — внимание. Его необходимость ощущается физически, оттого принимается на веру буквально, без рассуждений. Исчезнет Лука, и никто не подаст водички попить, не к кому будет голову приклонить, не за кого спрятаться. Табаков играет человека, который нужен сейчас, сию минуту, надобен вне зависимости от перспектив, ибо продлевает чью-то жизнь исключительно из упрямой веры в то, что всякое «быть» — лучше, чем «не быть». Послевкусие от Луки выливается в мощную ночлежную пьянку, ибо (см. у М. Горького) «рожденный ползать летать не может». И все же немножко «летают», чуть больше улыбаются, чуть больше забываются под сатинские парафразы «от Луки», чуть красивее и светлее становится их всегдашний пьяный кураж. Выходит, и вправду «старик был умница»? Сброшенный было с перестроечного корабля современности, писатель Максим Горький написал (опять-таки политически непопулярная цитата!) «очень своевременную пьесу» — такое именно ощущение испытываешь в тесном зале Табакерки. Теснота зала на этом трехчасовом спектакле грозит удушьем и прямым, почти медицинским образом проецируется на сцену. Там, на отраженных рядах, персонажи зажаты в вынужденной скученности, и все их некрасивые драмы происходят у всех на глазах. Общий ночлег, никакого уединения и - полнейшее публичное одиночество каждого индивидуума. В этой наглядной скученности — особый горький смысл, в ней одновременно — явная безысходность и странная отрада. Последнее, быть может, оттого, что исходное одиночество каждого все же скрашивается физическим присутствием товарищей по несчастью. С ним все же легче. Это «все же» — контрапункт поведения табаковского Луки. Но и герои ночлежки, пожалуй, все, без исключения, сыграны с отчетливым сознанием человеческой ценности каждого, каким бы пропащим он ни был. В монотонном, из такта в такт повторяющемся бытии (как в «Болеро» с его рефренным ритмом: там, та-та-та-там, там, там…) слышатся свои «крещендо» и «диминуэндо», никуда не ведущие, но сигналящие, что жизнь продолжается. Звучат щемящие человеческие мелодии: то у Клеща — А. Мохова, то у Бубнова — М. Хомякова, то у Васьки Пепла — Я. Бойко, то у Актера — А. Смолякова. Свои мгновения — то у пьяненькой Насти — Е. Германовой, то у благообразной Наташи — М. Саловой, то у патетического Татарина — С. Угрюмова. Даже у Барона — В. Егорова, чей вялый аристократизм вызывает, впрочем, более смех, чем жалость. Ночлежка Табакерки навевает мысль о Ноевом ковчеге, где почти всех — по паре, парами и выходят персонажи на финальный поклон. Теми самыми парами, которые наперекор Льву Толстому несчастливы одинаково. С тем обстоятельством, что пассажиры ковчега в свое время обеспечили продолжение рода человеческого, и с недалеко идущими отсюда выводами как-то смиряешься. И даже как-то благодарно смотришься в зеркало маленькой сцены Табакерки. Очень своевременная эта пьеса — «На дне».
