Случалось уже отмечать, как сам собой выстроился на фестивале мир русской драмы. Пусть не всегда драмы — здесь и Достоевский, к примеру, но проза его всегда чревата драматургией, и из нее сделали пьесы.
Пушкинский «Дон Жуан» в ночном спектакле А. Васильева, в Школе драматического искусства.
Лермонтовский «Маскарад» из Литвы, с его откровенной иронией и скрытым, остаточным романтизмом.
По три спектакля от Достоевского и Островского.
От первого: ленкомовский «Варвар и еретик», «Братья Карамазова» с Таганки и грузинский «Вечный муж».
От второго: московская тюзовская «Гроза», «На всякого мудреца довольно простоты» из театра, именуемого «Табакеркой», и «Бесприданница» из Воронежа?
?«Мудрец» в «Табакерке» идет — не идет, мчится в ритме охоты, гонки, атаки. Все спешат, обгоняя друг друга, ставя подножки, наступая на пятки; спешат не опоздать, ухватить свою долю, или не лишиться ее, или обогнать соперников. Спешат реформаторы и староверы, стремительный честолюбивый Глумов, и его враги, и те, кого он хотел бы покорить, приручить, использовать. Все они деятельны, сильны, агрессивны; рамолических старцев и ленивых, расслабленных бар нет среди них. Здоров и горяч жизнелюбивый Мамаев (М. Хомяков), источающий энергию в пустоту, и крепкий, плотоядный, хитрый, опасный Крутицкий (Е. Киндинов), который вполне может еще взять реванш. Из дам всех активнее матушка Глумова (Н. Кочетова), не подпевала сыну, глупая домашняя курица, но опытная, ловкая интриганка, равная в их дуэте.
Что же до Глумова (С. Безруков)? Он необычен; не сразу к нему привыкаешь — к полудетскому нежному лицу, к чувствительности, к лихорадочной скороговорке, с которой он выбрасывает из себя текст, словно спеша сказать все и сразу (скороговорка и лихой темпоритм спектакля, впрочем, трудны актеру, техники не хватает, и поэтому Глумов его проявляется в действии больше, чем в слове). Он вообще не таков, как он думает о себе («Я умен, зол и завистлив»). Все не так, или не совсем так. «Горя от ума» здесь нет; скорее «беда от нежного сердца», которое закалиться и очерстветь не успело; от неопытности, наивности; от нехватки цинизма, не предусмотренного в Глумове природой.
Глумов у Безрукова вызывает сочувствие и симпатию. Не только потому, что таков сам артист, к обаянию которого мы привыкли; или потому, что сами мы сейчас не слишком щепетильны в морали — прощаем грехи героям-авантюристам за живость ума и нрава; следим сочувственно за их приключениями. В публике эти симпатии к Глумову (как к Подхалюзину в другом случае) очевидны. Режиссер открывает замысел дважды: выбором актера на роль и музыкой, мелодией Моцарта, прозвучавшей в начале спектакля как бы и ни к чему. Но не случайно. Мальчик светлой природы, задуманный иначе и для другого, волею судеб, логикой среды и времени, ломает себя, но до конца не может. Следует срыв, провал, расплата, как будто и справедливая,но не рождающая злорадства.
Смысл спектакля, скромного по решениям, ориентированного на публику и на актера, — в этой, несовершенно пока сыгранной роли, плотном ансамбле других, типаже, куда вписан Глумов; в зеркале, которое ненавязчиво и как бы невзначай даже предлагается залу?
